госпитализировать всех беременных с рубцом на матке в сорок недель и наблюдать уже в стационаре. Но женщина написала отказ, и добрая, мягкая доктор Рубашкина не стала настаивать. В сорок одну неделю отказ повторился. А на сорок второй неделе, когда начались схватки, и случилось всё это категорически странное для ситуации с рубцом после кесарева сидение дома в ожидании коллеги – без КТГ и постоянного наблюдения, – с таким вот трагичным финалом…

Страховая компания (через которую оформлялись контрактные роды), вынужденная выплатить родителям погибшего ребёнка два миллиона рублей – по тем временам гораздо более солидную, нежели сейчас, сумму, – предъявила капитальные претензии руководству роддома. А те в свою очередь по полной программе проехались по доктору Рубашкиной. Она ходила по судам, её обвиняли в халатности и непрофессионализме. Упрекали, что недостаточно давила на женщину, чтобы та согласилась на госпитализацию, не запугивала и не стращала возможными рисками.

Но доктор Рубашкина в принципе не умела давить и запугивать! За что и пользовалась всеобщей в естественном акушерстве любовью и уважением. А руководство роддома объявило её детоубийцей… Акушерку навсегда отстранили от работы в роддоме, доктору на полгода запретили брать контракты.

Среди тех тринадцати договоров на сопровождение, что свалились на меня после отстранения и другой акушерки «Золотого младенца», был и контракт одной глубоко православной девушки. Первые её роды – видимо, не очень благополучные – прошли дома и произвели настолько тяжёлое впечатление на мужа, что он наотрез отказался дать согласие на вторые домашние. В представлении же православной девушки рожать в роддоме являлось огромным и крайне нежелательным компромиссом. Она из тех людей, для которых домашние роды – как уход от системы в духовную чистоту, единение со своим телом, со своим богом, с будущим ребёнком.

Не решаясь согласно библейским заветам ослушаться мужа, православная девушка выбрала такой вариант: в роддоме у неё будет такая же воцерковленная акушерка, много времени посвящавшая жизни прихода и поездкам по святым местам. И доктор Рубашкина роженицу вполне устраивала.

Но после событий с разорвавшимся рубцом ситуация резко изменилась – причём буквально за несколько дней до родов. Место Рубашкиной занял чернобородый, насквозь прокуренный доктор грузинских кровей, а благообразную акушерку в широкой юбке в пол и покрывающем длинные волосы скромном платочке заменила коротко стриженая женщина с мальчишеской фигурой, хоть убей не тянувшая на образ благостной повитухи.

Православная беременная погрузилась в горестное отчаяние. Когда мы знакомились, я произносила какие-то приятные слова, что нам нужно хорошо родить, просила не плакать. А та, глядя на меня, буквально заливалась слезами. Я пыталась как-то её утешить, что-то говорила. Девушка вроде бы немного успокаивалась, но стоило ей только утереть глаза и вновь увидеть такое несоответствие её представлениям о правильной акушерке, как она опять принималась рыдать. Я понимала: какой бы я ни была хорошей – ну вот не нравлюсь, и всё тут. А уж какие чувства испытывала печальная беременная к весёлому грузинскому доктору с его валящим с ног застарелым табачным амбре и не менее сногсшибательным чёрным юмором, даже представить себе боялась.

Через пару дней после знакомства мы встретились на родах. Девушка вела себя удивительно: она продолжала пребывать разочарованной и всеми недовольной – мужем, акушеркой, доктором. Ей казалось, что её никто не слышит и не понимает. Никто не создал ей той гармонии, о которой она мечтала. Нас православная роженица демонстративно, почти презрительно не замечала, показывая: мы совсем не те люди, с которыми бы ей хотелось рожать.

Но в родах она действительно находилась наедине с Богом, вся в какой-то глубокой внутренней молитве, будто одна со своим ребёнком. У неё не было ни поддержки в лице акушерки (я оказалась ей не нужна), ни приятного или хотя бы выносимого доктора, ни мужа – он остался дома с маленьким сыном, как можно быстрее сплавив жену в роддом.

Она была одинока и невероятно красива! Проживала схватку, не снисходя до нас, неуместных и ненужных, словно оставаясь на вершине своего духовного одиночества. Просто закрывала глаза – ни вздоха, ни стона, ни какого-либо изменения позы. Где бы ни находилась – стояла, лежала или ей мониторили сердце, – просто прикрывала глаза на время схватки и открывала после. Возникало ощущение, что девушка рожает в полном уединении. Я любовалась ею: видела, как она по-настоящему погружена в себя, как слушает своё тело, как отдаётся истинному космосу родов.

Нахохлившийся доктор сидел в углу в отчётливо уловимом состоянии фрустрации из-за того, что его так демонстративно игнорируют. Но придраться было не к чему: роженица не сопротивлялась осмотрам и датчикам сердцебиения, её роды шли очень хорошо. Как и многие имеющие опыт трансовых состояний – молитв, медитаций, глубоких погружений, – она беспрепятственно улетела и в родовой транс. Законы работы мозга одинаковы: обладая наработанной практикой отстранения от реальности, православная девушка и сейчас находилась в одной протяжённой родовой молитве.

Довольно быстро дошло до полного открытия. И тут доктор, устав от того, что его в упор не замечают, сердито заявил мне:

– Ты там на всякий случай приготовь всё, и руки помой, и перчатки чтобы рядом. С таким ходом родов как пульнёт – не поймаем!

И громко, чётко, как бы пробиваясь сквозь транс, сказал роженице:

– Когда будет тужить, дайте знать!

Та, не поднимая век, кивнула. И когда её стало тужить, так же, не открывая глаз, вытянула руку и несколько раз сжала кулак, показывая ощущение подтуживания.

Ребёнок родился самым прекрасным, природным образом: легко, очень мягко, будто его выдохнули вместе с молитвой. Когда я положила новорождённого женщине на живот, та подтянула его к груди, и они с сыном взглянули друг на друга. Если бы я писала портрет мадонны с младенцем, то запечатлела бы их именно так. Родильница молча, тихо, проникновенно смотрела в глаза крошечному мальчишке. А он точно так же – спокойно, безо всякого крика или недовольства – глядел на неё, не мигая и не отводя взгляда.

Вот ей-богу – много видала новорождённых, но такого спокойного, осмысленного взора в глаза матери не встречала больше никогда. Возникло ощущение, что он тоже ждал этой встречи, будто это уже взрослый ребёнок, который смотрит полностью осознанно. Его взгляд запечатлелся у меня в памяти очень ярко.

А его мама по-прежнему нас не замечала. Я выполняла какие-то штатные послеродовые действия: меняла пелёнки, проверяла плотность матки, нет ли кровотечения, прочие стандартные протокольные вещи по наблюдению. Родильница же не разговаривала со мной, смиренно принимая мои действия, полностью поглощённая ребёнком. А я любовалась ею – такой чудесной.