– И теперь ты хочешь вернуться в Ирландию? – уточнил Бьёрн Железнобокий. – А как же твои планы относительно Эофорвика?

– Йорвика, – поправил Ивар Бескостный старшего брата. – Мои планы в отношении Ирландии и Англии одинаковы: завоевание и торговля. Торговля на всех берегах Ирландского моря.

Скандинавская империя, по предварительному плану, должна была включить Ирландию, Англию и море между ними, составить основу могущества, масштаба которого я тогда и представить себе не мог. Правда, взглянув на выражение лиц братьев, я понял, что эти намерения казались им чересчур грандиозными.

– Ты уверен, что не слишком раскатал губу, братец? – буркнул Бьёрн Железнобокий.

– Если кому это и под силу, – преданно поддержал брата Хальфдан Витсерк, – то Ивару.

– В качестве благодарности за эти слова я хотел бы попросить тебя сопровождать меня в Ирландию, брат.

– Можешь на меня положиться. Особенно если будет возможность расправиться с гэлами.

Затем Ивар Бескостный обратился к Уббе.

– А ты отправишься с нами, Сын Любовницы? Ведь тебе наверняка хочется научиться владеть иным оружием, кроме бритвенного лезвия.

Я бросил взгляд на фризского парня и подивился данному ему прозвищу.

– С удовольствием, ярл Ивар, – согласился Убба, и улыбка расплылась на его круглом лице, обрамленном легким пушком. Когда Хальфдан Витсерк принимал участие в военном походе, присутствие Уббе само собой подразумевалось, и все же он был доволен, что его спросили лично.

– Вам двоим в Ирландии делать нечего, – сказал Ивар Бескостный, обращаясь к Бьёрну Железнобокому и Сигурду Змееглазому, – но вы могли бы остаться здесь, чтобы присматривать за Нортумбрией и Йорвиком, пока нас нет, правда?

Никто из этих двоих не проявил особого энтузиазма в связи с предложением Ивара. Седобородый великан и чернобородый ярл переглянулись, пожали плечами и кивнули.

– Рольфа Дерзеца я тоже заберу с собой, – напоследок заявил Ивар. – Он уже оказался нам полезен и, несомненно, пригодится еще.

Рыжебородый ярл вновь выказал мне особое доверие. Я гордо и самоуверенно улыбнулся.

Но радости моей не было суждено продлиться долго.

Прижавшись лицом к плетеной ивовой изгороди, окружающей дом кузнеца, я подглядываю в трещину в глиняной штукатурке. Грубые руки тетки окунают губку в корыто, из которого идет пар, и омывают хрупкие позвонки племянницы, четко обозначившиеся под бледной кожей. Меня охватывает волна жара, когда Белла поднимается в ванне, чтобы обтереться. Ее темные волосы липнут к блестящей спине, почти достигая маленькой тугой попки. Тонкие пальцы ловко скользят по вздернутым соскам. Руки, не переставая совершать быстрые вытирающие движения, устремляются к плоскому животу, касаются темного пушка на лобке и замирают на упругих бедрах. Вопреки вечерней прохладе и снегу, еще лежащему на соломенных крышах домов, несмотря на давно наступивший март, мне не холодно. Тепло волнами накатывает на мое тело.

– Ну что, подсматриваешь, щенок?

Кто-то так грубо хватает меня за шею, что я едва не задыхаюсь от боли. Мощная рука отстраняет мое лицо от плетня и разворачивает. Я смотрю в широкое лицо, обрамленное неряшливой порослью темных волос и густой кучерявой бородой, разросшейся далеко за пределы красных щек. Я сразу узнаю кузнеца Альтона. Я знаю – это отец Беллы. И понимаю, что он сердится.

После побега из монастыря я провел всю зиму с Хроу. Я очень быстро вновь привык к вкусу сырого мяса и хотя часто вспоминал о своем обещании вернуться в монастырь к брату Ярвису, никогда не задумывался об этом всерьез. Почему, сам не мог бы сказать.

Не думал я и о том, почему волчья стая покинула Хроу. Либо волчица сама так решила, либо ее прогнала более сильная соперница. Мех ее уже не был серым и пушистым, стал желтовато-белым и клочковатым. Она была колченогой, усталой и тощей. Огонь в желтых глазах почти погас. Если бы я не вернулся, она легла бы умирать в одиночестве. Теперь мы согревали друг друга зимними ночами.

Близость Хроу и ее забота смягчили мою тоску по настоящей матери. Я давно понял, что она умерла. Мать ни за что не ушла бы в монастырь и никуда бы не уехала, не увидевшись со мной в последний раз. Если бы я наткнулся на ее тело или иное материальное доказательство гибели, мне было бы легче переносить ее отсутствие. Теперь же, пребывая в глубокой печали, я вернулся к тому состоянию, в каком провел все детство, – к полубессознательной стадии развития, когда мыслительный процесс сводится к заботе об очередном приеме пищи и поиске убежища на ближайшую ночь. Каждый новый день напоминал предыдущий, и, пока белые снежные одеяла ложились на голые ветви деревьев, я стал лишь частью нашей с Хроу маленькой стаи.

Мы вместе выживали, вместе спали, рычали друг на друга, когда были голодны, с жадностью пожирали добычу, и я забыл годы, проведенные в монастыре, забыл жизнь, существующую вне леса, позабыл даже скорбь о матери, и это было именно то, чего я хотел. Пока однажды утром я не проснулся с ощущением присутствия чужака и не увидел на поляне бородатого человека, который рассматривал хижину. Хроу тоже его заметила и зарычала. Я заставил ее замолчать, положив ладонь ей на нос.

Мужчина был высокого роста, широкоплечий и мускулистый – даже толстая овчина, в которую он был облачен, не мешала увидеть это. Взгляд бородача был на удивление нежным и печальным. Он долго стоял и смотрел на полуразвалившуюся хижину на поляне. Затем отвернулся и, бросив через плечо прощальный взгляд, устремился прочь, мелькая между стволами. Я бесшумно следовал за ним – через поля и далее вниз, к селению.

Теперь Альтон тащит меня к лесу, крепко сжимая мою шею. Он оборачивается, желая убедиться, что нас никто не заметил.

В его действиях я чувствую нечто иное, чем гнев – тревогу и опасение, которых не понимаю, но которые пробуждают во мне любопытство. Я перестаю сопротивляться и послушно следую за ним.

Альтон отпускает меня, лишь когда мы немного углубляемся в лес. Тут я запросто могу убежать от него, ибо знаю все тайные лесные тропы. Но я оборачиваюсь и смотрю ему в глаза. За угрожающей внешностью скрывается добрая душа. Гнев его улетучивается, и на широком бородатом лице появляется точно такое же выражение, как несколько месяцев назад, когда я увидел его на поляне перед хижиной.

– Ты знаешь язык саксов? – спрашивает он.

– Конечно, знаю, – отвечаю я.

Звук собственного голоса, охрипшего и огрубевшего за время долгого зимнего молчания, поражает меня.

– Это не очевидно. – Он садится на поваленный ствол, изучая меня взглядом, и оглядывается на селение. – Тамошние люди говорят, что ты ненамного лучше дикого зверя.

Я теряю дар речи – не из-за того, что жители Тевринтона злословят в мой адрес, а потому, что они вообще знают о моем существовании.