– Но вы должны. Завтра вас выпишут. За вами приедет ваша знакомая. Пожалуйста!

– Я запрещаю ей приезжать!

Попытка Бруно проявить власть была, конечно, абсурдной. Никакой властью он не обладал.

Услышав имя Тиры Харпаз, прорвавшееся в безжизненную пустоту его теперешнего состояния, Бруно невольно осознал, как усиленно старался забыть о них – и о Тире, и о Ките Столарски, и о непонятной ситуации, в которой оказался из-за них. Почему за ним приедет Тира, а не Кит, коль скоро Столарски считается его другом? И чем руководствовался Столарски, оплачивая его операцию? Только ли желанием позабавиться? И неужели у него есть лишние деньги? Очень даже возможно. Бессмысленно накопленные деньги без всякого плана, да еще и в таком количестве, какое мало кто мог себе представить, потому что мало кто занимался, подобно Бруно, сокрытием крупных денежных средств. Но если Столарски настолько богат, почему же он такой инфантильный, такой неряшливый, такой убогий? Где свита прихлебателей? Деньги магнитом притягивают к себе льстивых и алчных, приживал всех мастей, притворяющихся советниками и секретарями, всех тех, кто кругами бродит возле богача, ревниво ограждая территорию от вторжения подобных себе чужаков. И какую же ставку сделал Кит Столарски на жизнь Александера Бруно? И зачем он с такой веселой настойчивостью подкладывал ему свою подружку? Вероятно, ему удастся это узнать. Теперь, когда мутного пятна не стало и его мозг, как когда-то в детстве, вновь умел, словно губка, впитывать чужие мысли, Бруно мог бы точно считать тайные мотивы Столарски. Но Александер мог только гадать, насколько легко считываемым он, в свою очередь, окажется тогда для Столарски.

– Мне нужна маска, – в ужасе сказал он Оширо.

– Зачем?

– Для лица. Для головы, какая-то накидка. Я ни с кем не буду встречаться и не выйду из палаты, пока не смогу чем-то прикрыться.

Оширо стояла, недоуменно глядя на пациента, – это была редкая пауза, нарушившая череду ее нескончаемых хлопот, – ведь Бруно постоянно требовалось то перевязать, то обмыть, то переодеть. Ее круглое гладкое личико само походило на маску. Увы, самое обычное, незапоминающееся, принадлежащее представительнице другого пола, и все равно Бруно мог позавидовать бесстрастности этого лица. Могла ли Оширо понять, каково было ему глядеть на мир сквозь изрытое взрывными воронками минное поле?

Но после мгновенного замешательства проснулся ее неистощимый прагматизм:

– Хотите примерить послеоперационную маску?

– А что, есть и такая?

– Конечно. Ее еще называют компрессионной повязкой. Она сделана из дышащей ткани, очень удобная вещь. Такие обычно надевают на пациентов после пластических операций.

– А она закрывает… все лицо целиком?

– Там есть отверстия для глаз, ноздрей и рта. Если вы и от нее откажетесь, больше мы ничем не сможем вам помочь. Тогда вам лучше накрыть голову одеялом, мистер Бруно.

– Нет, нет, мне очень нужна такая маска.

– Мне понадобится предписание лечащего врача, но это не проблема.

– Прошу вас!

– Я принесу несколько масок на выбор. Но вы должны мне пообещать сходить в комнату отдыха.

– Обещаю.

Он кожей почувствовал ее облегчение. Бруно милостиво спас Оширо от своих экзистенциальных терзаний, поручив ей выполнить простое задание. Пациенту нужна маска? Пусть ходит в маске. В этом плане намерение медсестры мало чем отличалось от намерения Берингера: не мытьем, так катаньем заставить его переодеться и как можно скорее избавиться от него. Бруно пришлось привыкать к непривычной для себя роли нежелательного гостя. Это в точности повторяло опыт его юности, когда он зарабатывал на жизнь тем, что выступал в роли декорации, особого парфюма или настроения, добавлявшего изысканные нотки к атмосфере вечера. Теперь в его власти было разрядить обстановку в мизансцене, просто уйдя за кулисы.

Оширо, кудесница компетентности, быстро справилась с бумажной волокитой на посту дежурной сестры и через час вернулась к нему в палату с ворохом антибактериальных масок. Они напомнили ему наряды мексиканских рестлеров или аксессуары из игрушечного набора мазохиста, с одним отличием: они не были изукрашены яркими цветочными узорами, а все имели одинаковый цвет – телесный, как полоски пластыря, и снабжены аккуратно пришитыми застежками-липучками для удобства. Один их вид даровал Бруно некоторое успокоение. Он заставил себя дотронуться до них, ощутить нейлоновую ткань, пористую и одновременно гладкую, как отвердевшее желе, и такую теплую на ощупь, точно это была кожа робота, специально сконструированного для утешения стариков или умирающих.

Пока он перебирал маски, Оширо положила стопку его одежды и толстовку ему на колени и поставила дурацкие полукеды под кровать, молча настаивая, чтобы он сдержал обещание поучаствовать в генеральной репетиции. Кроме того, она достала его телефон и зарядный кабель и, подключив к сети, положила на тумбочку, куда он мог легко дотянуться, а чемоданчик с комплектом для триктрака и сложенную газету – на полку под ящиком, рядом с камнем из берлинской мостовой. Вот все его пожитки, принесенные в больницу, его походный набор для возвращения в мир, где он обладал едва ли чем-то еще. В Беркли, в квартирке, где ему из жалости позволили пожить, его ждали итальянские туфли и выходной костюм да несколько ненадеванных футболок с призывом «ДЕРЖИСЬ».

– Вот эта.

Он выбрал маску с самыми узенькими прорезями для глаз. В эти крошечные дырочки у переносицы никто не разглядит его сшитое из лоскутов обличье.

Оширо давно усвоила, когда стоит прикрикнуть на пациента, а когда проявить церемонную почтительность. Она молча сжала его пальцы и помогла застегнуть липучки на маске, одновременно комментируя свои манипуляции: все это Бруно следовало запомнить, чтобы потом применять новые навыки, когда он станет сам себя обслуживать. Она подвела его к зеркалу в ванной и, вручив охапку одежды, закрыла дверь, чтобы он переоделся. Признание за ним чувства стыдливости стало еще одной вехой – совсем недавно Оширо преспокойно мыла его с ног до головы белой махровой мочалкой.

Глядя на себя в зеркале, Бруно понял, почему эта маска действовала на него так успокаивающе. Она напомнила ему о Мэдхен, с ее безмолвным ртом за застегнутой молнией. Он надел футболку с Большим Лебовски и незамедлительно решил «держаться». Мэдхен была его добрым ангелом, попытавшимся на ванзейском пароме вмешаться и изменить его судьбу, если, конечно, тогда уже не было слишком поздно. Ведь все, кого он встречал потом, сговорились ввергнуть его в это подземелье, начиная с того монструозного любителя джаза, немецкого спекулянта недвижимостью, с которым он играл перед тем, как попасть в «Шаритэ», – как же его звали? В первый момент на ум Бруно пришло лишь имя Бикса Бейдербека.

Ах да, Вольф-Дирк Кёлер. Как он мог забыть? Маска, сдерживая и пряча Бруно