низкорослый земляк с восточной лднии КВЖД, родом из забайкальских казаков, обладатель поставленного от природы лирического тенора.

Тармула, рациональный и пунктуальный европеец, всегда ходил в белом халате и шапочке, что, как он считал, оберегало его от случайных наскоков хамовитых надзирателей. Работы в аптеке было много, и это его радовало, так как заставляло с особой тщательностью и рациональностью распределять время. При этом, заботясь о здоровье, Тармула не забывал о ежедневных прогулках. Вымокший, чуть сутулящийся, он прогуливался гусиным шагом, то и дело останавливался, рвал какую-нибудь травку или листик, долго их рассматривал, обращая внимание Алтайского на то, как разумно и красиво природа раскрасила свое произведение затейливыми кудряшками, завитками, пронизала его чудесными оттенками и неожиданными цветастыми переливами. «А люди не замечают, топчут эту божественную красоту!» — сокрушался Тармула.

Однажды, когда на дворе стояла ненастная погода, Тармула предложил Алтайскому попытаться восстановить в памяти элементарную математику. Алтайский, к своему удивлению, довольно бодро вспомнил школьную программу, но затем споткнулся на логарифмах. Уже вместе с Тармулой они начали рассчитывать и строить логарифмическую кривую и так постепенно вспомнили вслед за элементарной высшую математику.

Короче говоря, с помощью Тармулы Алтайский открыл для себя незамечаемые им ранее чудеса природы, убедился в способности логически и даже математически мыслить, более того, убедился в возможности воскрешения собственной полноценности. Помимо всего, понимая удрученное состояние Алтайского, Тармула тонко уводил его мысли от горестей текущего бытия, направлял их в русло положительных эмоций.

Саша Малышев — маленький, черненький, подвижный, улыбчивый, всегда внимательно и наивно смотрящий на собеседника близорукими темными глазами поверх больших и нелепых, как у Алтайского, очков на остреньком носике, пел, как поют птицы — чуть надувая шею. Он любил изливать душу в протяжных забайкальских песнях, иногда подкашливая и чуть фальшивя. Саша не мог жить без песен и был самым активным участником самодеятельного театрального коллектива. Маленький рост, хрупкость, высокий голос позволили ему сыграть на сцене беспризорного мальчика — главного героя. Доброго пожилого дядю сыграл Алтайский, который хоть и не любил театр, но не смог устоят против натиска партнера. Саша был безмерно рад, гордился заслуженным им успехом и попытался привить Алтайскому свою любовь к сцене:

— Видел бы ты со стороны, какой, замечательный был у тебя грим, какая седина! Из зала ты, смотреля таким старым, почтенным, добрым и главное — живым, не выдуманным для сцены.

— Ой, как ты мне надоел, Сашка! — взмолился, наконец, Алтайский. — Отвяжись, артист из меня не получится.

Боря Орлов привлекал Алтайского музыкальной сверходаренностью. Аккомпанируя себе на шестиструнной гитаре, он пел — и как! Его можно было слушать часами. Борис сроднил Алтайского с незнакомыми ему русскими лирическими и героическими песнями, причем в такой интерпретации, перед которой блекло мастерство именитых исполнителей. А мандолина в его руках была тоже чудом, она переливалась пассажами удивительной выразительности.

С врачами Дубсом и Чумаком, с землячкой Корнеевой у Алтайского установились товарищеские отношения без особой близости — интересы все-таки были разные: Алтайский восстанавливал силы, жизненный тонус, промышлял подкормку, а они просто работали, мало в чем нуждаясь, и досуг использовали, чтобы хоть как-то разнообразить жизнь. В ход шли шахматы, маджонг, зачитанные книги, что не вписывалось в регламент натуры Юрия.

Лариса Корнеева, приятная, воспитанная молодая жен-щи на, будучи по характеру не очень разговорчивой, тем не менее от земляка не таилась. От нее Алтайский узнал о горькой участи «кавежедеков» — возвращенцев тридцать пятого года — все они попали за колючую проволоку…

* * *

Месяца через два после приезда Алтайский приступил к работе над шкатулкой, которую решил подарить Бородину. На крышке, в медальоне, он вырезал барельефом русского богатыря с шишаком на голове, на поднятой руке его висела палица — богатырь всматривался вдаль… Стенки шкатулки покрыл рельефной стилизованной резьбой, смесью завитков русских трав — тех самых чудес природы, которые показал ему Тармула.

Шкатулку облюбовал доктор Чумак, он захотел подарить ее Корнеевой, против чего возражать было просто грешно. Вторую, которую сразу же начал делать Алтайский, попросил старший надзиратель Журавлев — косой на один глаз, молчаливый и очень зловредный. Алтайский, по неопытности, ему отказал и вскоре заплатил за это дорогой ценой.

Когда приехал Бородин, шкатулка была готова. Полковник предложил перевести Дубса в сангородок Азанки, где требовался фтизиатр. «А уж вы, Армен Карлович, чуть позже найдете предлог, чтобы вызвать туда Алтайского», — сказал Бородин.

…Отгремели летние грозы, щамолкли птичий говор, стрекотание неуемных кузнечиков. Природа притихла, плакала дождями в ожидании зимних испытаний.

Обстановка труда без принуждения, доброжелательность и помощь товарищей были благоприятны для восстановления сил и духа Алтайского. Он почувствовал в себе ростки оптимизма, который, казалось до этого, атрофировался окончательно и бесповоротно. Только рано пташечка запела, как бы кошечка не съела. Кошечкой этой оказался одноглазый надзиратель Журавлев.

Больные «воры в законе» с помощью «шестерок» проделали туннель под зоной из подзаборного сортира. Чтобы не было помех, на день выставляли пикеты воров, которые «налаживали» желающих этим сортиром пользоваться. Надзиратели, видать, подметили странную привязанность воров к многоместному сооружению с деревянной трубой, возможно, обследовали его, когда воры спали, обнаружили лаз и должным образом подготовились к встрече гостей.

В глухую ночь побега, перед рассветом, Алтайский проснулся от сухих щелчков выстрелов из наганов, топота беглецов, разбегавшихся по баракам.

Посланные впереди вожаков «шестерки» получили заряды свинца в головы и остались лежать в лазе, а вожаки успели выскочить и разбежаться — надзирателям не хватило смекалки устроить засаду изнутри. Было еще темновато, часовые с вышек не разглядели беглецов, и надзиратели додумались поднимать всех больных из постелей. Вглядывались в лица, принюхивались, не пахнет ли от кого подзаборным сортиром, искали замазанную в панике верхнюю одежду. И такая замазанная одежда нашлась. Только, конечно, не у беглецов, а у тех, кому ее подсунули. Всех их, в том числе тяжелобольных, уволокли в изолятор и начали выпускать только днем, по мере того, как устанавливали по «арматуркам»[15], что верхняя одежда за тем или иным заключенным не числится.

Кому в зоне было неизвестно, что одежда первого сроку имеется лишь у «воров в законе» и бандитов, хотя и не числится за ними?! Наверное, для них не составило бы большого труда установить и подлинных владельцев найденной перемазанной одежды, но надо ли выдавать своих «социально близких», от которых еще может быть получен навар. Гораздо проще не найти виновных и составить список подозреваемых в побеге, который отправить куда следует. Таким образом можно и с «социально-близкими» не испортить отношения и попутно кое с кем