их ведома. Но кто поручится, что в мире, где человек человеку волк, где каждый думает о себе, не найдется слабодушного падшего, запрограммированного лагерным «кумом» предателя?

Знайте, люди, что игра на страхе, нужде, на элементарных потребностях людей, в том числе падших, предателей — одна из основ выпестованной верховными «кумовьями» системы «трудового первоспитания». Не страшно ли было авторам негласных инструкций вкладывать в слова «труд» и «воспитание» такой затаенный, подспудный смысл? Что может быть гнуснее и безжалостнее такого коверкания незыблемых, точных понятий и значений слов русского языка?

Но куда денешься, если это было? Если бежавший в одиночку офицер-пограничник усвоил это значительно раньше, чем Алтайский?

Санчасть, где в одном из коридоров поселился Алтайский, находилась на положении осажденной крепости. Бандиты требовали от завмедпунктом Павла Глущенко льгот в части освобождения от работы по болезни и грозились убить, если эти льготы не будут предоставлены. А что мог сделать Павел, если на каждый день устанавливался количественный лимит больных, за чем строго следило начальство?

Дело дошло до того, что начальник лагпункта разрешил Павлу сделать и носить с собой кинжал, что было, конечно, никудышной гарантией Павловой безопасности. Глава подгорновских бандитов Перекальский изнывал от отсутствия спирта и наркотиков — их в аптеке было мало — никак не хотел мириться с упрямством Павла, который, видите ли, не каждый день давал ему освобождение от работы, а «шестеркам» вообще не давал. Одним словом, Павел все время находился на волоске от смерти и в темные вечера старался не ходить по баракам, а если и ходил, то в сопровождении кого-нибудь из своих.

Спать под окном без решетки Алтайскому было не очень приятно. Инстинкт самосохранения то и дело заставлял его открывать глаза среди ночи: на фоне ярко освещенного оконного прямоугольника на противоположной стене иногда видна была тень головы. Стоило Алтайскому приподняться, как тень исчезала — бандиты знали, что на медпункте есть ножи и крючья для раскатки бревен.

Пока коридор был необитаем, бандиты несколько раз проникали в него через окно, но к аптечке пробраться не удавалось — дверь припирал топчан с грузным телом Василия Егоровича, которого побаивались, и не без оснований.

Как-то во время вечернего приема к нему подошла хныкающая фигура со страдальческим выражением на лице:

— Ой, Василий Егорыч, тепература, аж спасу нет! — фигура полезла за пазуху, другой рукой отворачивая ворот телогрейки: — Вот, вот тут!

Василий Егорыч подвел фигуру к распахнутому окну — вечер был теплый — и за пазухой увидел нож. Рожа страдальца мгновенно переменилась: понял?

Василий Егорыч понял отлично. Уже в следующее мгновение фигура вылетела в окно, так и не успев достать нож. Пока пожилой, тучный Василий Егорыч бежал через коридор на улицу, фигура поднялась и, увидев разъяренного Василия Егоровича, пустилась наутек…

Доставленные этапом со Щучьего озера туберкулезники так и сидели в штрафной зоне. По состоянию здоровья большинство из них числилось инвалидами, на работу их не гоняли. Все они нуждались в специальном медицинском обслуживании, которого маленький медпункт не мог обеспечить, и вскоре один из штрафников умер. На просьбы Глущенко забрать туберкулезников в стационар Шурыгинского ОЛП начальство ответило, что примет только больных с высокой температурой — симптоме скоротечной чахотки. Кое-кого по этим признакам удалось отправить, а как быть с другими, болеющими туберкулезом в открытой форме — постоянным источником инфекции? Можно распространить заразу, и весь лагпункт сделать моргом.

Через некоторое время, увидев, что штрафники, в общем-то, люди больные и смирные, надзиратели перестали закрывать калитку к ним на день. Сразу же Артемьев, Осипов, Пахомов попросили Алтайского принести им шприц с иглой — и в тот же вечер Глущенко отправил Артемьева и Осипова в сангородок на законном основании — с высокой температурой. На следующий день то же произошло с Пахомовым и двумя менее именитыми его товарищами. Шприц гулял из аптечки в штрафную зону до тех пор, пока все штрафники, кроме Алтайского и некоторых «политиков», не оказались отправленными в сангородок.

Алтайский был посвящен в несложную, но опасную для здоровья операцию, поэтому ни слова не сказал Глущенко — все равно никто не смог бы удержать людей от риска. Алтайский считал себя правым — люди сами шли на риск, никто из них не умер, но в результате больные оказались в больнице, а лагпункт очистился от источников инфекции. Оставшиеся больные с закрытой формой рассосались по баракам дневальными и кухонными, чему посодействовал Глущенко.

Где и как доставали штрафники граммы молока, осталось тайной. Молоко кипятили, набирали в стерилизованный шприц и кололи друг друга в ягодицы. Это была рискованная операция, в результате которой температура тела повышалась до 40о, а при передозировке мог быть и конец. Но штрафники ухарски смеялись:

— Чего здесь опасного? Сколько трипперов повылечивали?

— Как это? — изумился Алтайский.

— А ты что, не знаешь, что ли? Как триппер поймаешь, молоко или скипидар в самый раз: всадишь укол, тебя крутанет аж за сорок градусов, тут заразе и хана, а ты здоров! Только сразу надо делать, как поймаешь; затянул с лечением — тут тебе чижика запросто расчетвертуют! Ха, ха, ха…

— На фронте так же, — добавил какой-то «политик», — там насчет этого строго, под трибунал можно было попасть…

* * *

Как-то днем из лесу привели саморуба — отрубил себе половину большого пальца на ноге, но неудачно: торчал обрубок сколотой кости. Медпомощь саморубам обычно заключалась в наложении повязки, остановке кровотечения и в составлении акта о членовредительстве для привлечения к уголовной ответственности за контрреволюционный саботаж.

Саморуба сопровождал надзиратель. Глущенко осмотрел посиневший палец, затянутый веревкой для остановки кровотечения, и, несмотря на присутствие надзирателя, решил помочь саморубу быстро выздороветь и, значит, избежать суда. Нужно было откусить хирургическими кусачками недорубленный осколок кости, натянуть кожу и зашить. Скривив по-блатному рот, Павел процедил больше для надзирателя, чем для саморуба:

— Больно? Еще не так будет! Я тебе покажу, как мастырить!

Операция действительно была варварской, как во времена Крымской войны: Павел обкусывал кость кусачками без анестезии, саморуб орал, а надзиратель, выбежав на крыльцо, блевал от страха и отвращения… А через две недели Павел чудом уклонился от удара ножом. Нанес его спасенный саморуб, который выздоровел и потому должен был вновь выходить на работу.

* * *

Цыган Сашка — невысокий, хорошо сложенный атлет лет двадцати пяти, вначале сидел, как все цыгане, за воровство. Позднее получил статью 58, пункт 14 (контрреволюционный саботаж) за неудачную «мастырку». Потом он одумался, устроился поближе к кухне, отъелся и начал самостоятельно учиться играть на