Меньше чем через неделю Алтайскому приказали собираться в этап, и ничье заступничество не помогло. По зоне быстро распространились слухи, что этап направляется под усиленным конвоем и с закрытым пакетом, то есть неизвестно куда. Пакет может быть открыт лишь в назначенном месте, этапируемые должны быть доставлены туда и дальше, к указанному в закрытом пакете месту конечного назначения, хоть в живом, хоть в мертвом виде.

Вместе с Алтайским этапировалась куча народа, некоторые тяжелобольные, в том числе «вор в законе» с туберкулезом горла Серега Артемьев и еще двое «законников» — Гириша Осипов (по-человечески — Гриша) и Юрка Пахомов, которые хоть и не принимали участия в побеге, но были беспокойными по поведению и шли рангом ниже главных вожаков.

За воротами косой Журавлев злорадно посмотрел на Алтайского и деланно захохотал… Вот она — шкатулочка!

Увидеть Дубса и Тармалу, как и многих других солагерников, Алтайскому больше не довелось. Он только узнал, что Дубе очень скоро был направлен в сангородок Азанки — полковник Бородин пунктуально выполнил свое обещание.

Глава 8. СУДЬБЫ РАЗНЫЕ, ТРУДНЫЕ…

За вахтой Щучьего озера штрафников «обшмонали» придирчиво и дотошно — даже воры расстались со своими ножами с фигурными ручками. Алтайскому устроили «козу» — вместо резиновых сапог, в которых он приехал, выдали брезентовые тапочки несколько большею размера. На песочной почве они еще держались на ногах, но дальше, на глине, слетали с ног, прилипая к влажному осеннему грунту. Так, очевидно, и должно было быть — не только не убежишь, но и уйти не сможешь! Впрочем, и другим выдали похожую обувь. В более или менее пригодной дефилировали лишь собственники — те, у кого обувь была, но не значилась в «арматурках».

Через Тавду переправляли на моторной лодке. Сначала переехал сопровождающий конвой, потом повезли штрафников, а оставшийся конвой подождал конца переправы, чтобы вернуться на Щучье озеро. Когда под дулами автоматов с того и другого берега перевозили штрафников, дотошные воры прощались с жизнью: река глубокая, желто-черного таежного цвета, кругом омуты, водовороты, а лодка ненадежная. Они знали, сколько лодок, барж и паромов уходили под воду без видимой причины, особенно если на них были «мужики» — политические, а вместе с ними для понту и их брат, уголовники…

Однако переправились благополучно. Затем пешком шли до самого Верхне-Тавдинского ОЛП. Там штрафников загнали в отдельный барак, но когда надзиратели ушли, им все-таки удалось погулять по зоне.

Алтайский отправился в ларек купить чего-нибудь в дорогу и встретил там Вано Тер-Акопова, бывшего хозяина первоклассной Харбинской шашлычной «Иверия», а теперь лавочника лагпункта. Оба хорошо знали друг друга, и для Вано было достаточно нескольких слов, чтобы понять дикость положения, в котором оказался Алтайский. Досадливо чмокнув по-кавказски языком, Вано сказал:

— Только не унывай, будем думать…

Вано сбегал куда-то, принес десяток вареных яиц за десятку — весь капитал Алтайского, хотя яйца, очевидно, стоили дороже.

На ночь надзиратели вновь согнали штрафников в барак, Где закрыли их до утра. Алтайский выложил на стол добытый десяток яиц, тем самым поставив даже «воров в законе» на уровень товарищей по несчастью, да так оно, собственно, и было в действительности. Воры, приятно пораженные солидарностью «мужика», перемигнулись — и все политические, у которых почти ничего не было из еды, оказались за столом не обильным, но общим, куда основной пай внесли воры. И позднее, до самого места назначения, сохранилось это невиданное доселе Алтайским «единение в жратве» между уголовниками и «мужиками», которое, безусловно, более выгодно было малоимущим «политикам».

Утром, когда пахучий «вагон-зак» уже отгромыхал расстояние от Верхней Тавды до Туринска, штрафников выгрузили и повели куда-то по полям. Конвой загибал такие шипяще-рычащие многоматерные словеса, что перед ними блекли осенние краски севера. Однако словеса эти производили аховое впечатление на смирных «мужиков-политиков», а воры их просто не слышали. Завидев поле с кочанами капусты, они увлекали к нему всю колонну, выбирали вилки покрупнее, поядренее, усаживались между рядами.

— Дай, падло, нож! — это все, что слышал конвой в ответ на свои шипяще-рычащие тирады, выстрелы в воздух из винтовок и трели автоматов.

Не только капустные поля стали местами привалов — останавливались на полях с брюковой, горохом, турнепсом, а на картофельном разожгли костер, напекли картошки и устроили «перекур с дремотой». Как конвой ни бесился, но стрелять по людям, среди которых были свои, «социально близкие», не отважился, и только к вечеру усталая, пресытившаяся земными дарами компания добрела, не торопясь, до Шурыгинского ОЛП, где собралась заночевать в общем бараке.

Ан, не тут-то было! Рев надзирателей поднял штрафников, началась суматоха. Воспользовавшись ею, кто-то из «чужих» воров упер из-под носа Алтайского последнее его достояние — мешочек с «думкой». После нового «шмона» штрафники оказались спрессованы в небольшом вагончике узкоколейки, который повез их, поскрипывая, в непроглядную темень ночи.

На рассвете достигли пункта назначения, обозначенного в «закрытом пакете» — штрафное Шурыгинское отделение, штрафной лагпункт 08 — Подгорное, штрафная зона внутри лагпункта, обнесенная пятиметровым глухим забором с калиткой, закрываемой пудовым замком, небольшой домишко без печи с маленькими не видящими солнца решетчатыми окнами и голыми, холодными двухярусными нарами…

Человек хочет располагать своей судьбой, но может только гадать на картах или кофейной гуще, какая она будет!

Как вы думаете, полковник Бородин?

Что скажешь ты, Шурочка? А ты еще говорила…

* * *

Утро выдалось промозглым, серым. Выше пятиметрового забора висела серая мгла, смешиваясь с волнами тягучего тумана, который приносил запахи холодного леса и болотной прели. Четырехугольник высокой штрафной зоны вырисовывался на фоне тусклого, безрадостного, прижатого к земле неба, он олицетворял для Алтайского весь мир, все его радости и печали… Боже, как он сузился, этот мир!

Глядя на зажатый забором небольшой кусочек тусклого неба, Алтайский чувствовал в душе необычайную опустошенность. Даже если бы были крылья, все равно не хватило бы сил и желания спорить с этим равнодушным небом, лесами, болотами и пространствами, путь через которые ведом лишь птицам. Но нужно ли людям уподобляться птицам — сторожким, пугливым, ежеминутно рискующим стать пищей более сильного? Очевидно — нет! Просто потому, что у людей есть разум, есть законы, регламентирующие человеческие отношения. А уж если нет законов, тогда для людей и птичьи права хороши… К тому же все равно крылья не вырастут — рожденные ползать летать не могут…

Тьфу! Опять Алтайский поймал себя на тяге к философствованию — плевать на этот четырехугольник на фоне неба, на весь этот мир,