баяне. Годика через полтора заиграл так, как могут одни цыгане — заставил баян петь, что хотела цыганская душа. Все было бы хорошо, если бы не бабы, без которых Сашка жить не мог, за что и попал на 08. Правдами и неправдами он постоянно оказывался в сан городках, где были женщины. Сашка считал нужным водить дружбу с медиками, оказывался при этом нужным, услужливым, бесшабашно преданным и честным.

По вечерам, после приема больных, Сашка приходил в санчасть с баяном, пытался учить игре то Павла, который больше предпочитал слушать, то Алтайского. И как бы между прочим просил отправить его в Шурыгинский сангородок к «жене», которой на самом деле не было, но которую, безусловно, нашел бы красивый, талантливый, эксцентричный молодой цыган. Отправить совершенно здорового Сашку Глущенко не мог, и цыган это понимал.

Но бабы, бабы — как жить без них? Не сказав ничего и никому, Сашка решился на авантюру…

Солнечным утром Сашку принесли в санчасть. Конвульсии содрогали его тело, глаза закатывались, расширенные зрачки смотрели бессмысленно, на губах кипела пена… Вместе ним принесли остатки какой-то темно-желтой луковицы или корня, который он не успел доесть на пустой желудок.

Цыкута вироза — яд, особенно сильный осенью, после полного созревания растения, о чем Сашка, наверное, не знал. А, может, просто переоценил силу молодости…

Срочное промывание желудка с танином, сердечные средства не помогли — Сашка скончался, за несколько секунд перед смертью окинув осмысленным прощальным взглядом знакомые лица и пытаясь виновато улыбнуться…

О, небо! Каким драконам ты доверило справедливость!? Где она? Миллионы женщин плачут ночами в тоске по мужской ласке, а тоскующий по ним молодой, темпераментный мужчина, потенциальный муж и отец, бьется в конвульсиях и гибнет перед порогом их жилищ в неравной схватке с драконовскими порядками!

В ежедневной сводке, переданной лагпунктом в отделение, оттуда — в управление и далее — в область и Москву, под шифром «черных — один», была вычеркнута жизнь Сашки-цыгана…

Неужели не найдется человек, который вырвет из подвалов и сохранит для истории эту статистику, начиная с времен коллективизации и ежовщины? Или, может быть, тот, кто суммировал эти цифры, сам не имел права выхода из подвала и, когда наступало время, своей рукой добавлял себя к списку самоубийц, расстреляных, умерших? Кто знает!

* * *

Частым гостем санчасти был нарядчик-барнаулец — земляк Алтайского по месту рождения. Невысокий, плотный, улыбчивый, розовощекий, с нечеткими, плохо запоминающимися чертами приятного лица. Не был он ни «врагом народа», ни бандитом. Просто в жизни ему не повезло: в первом же бою его, мальчишку, контузило, он целехоньким достался немцам, но сумел убежать, а когда вернулся к своим, его встретили как чужого и, порядком помотав, приклеили ярлык изменника.

Имя у него было простое, русское — Володя, но тоже не запоминалось, как и черты лица, однако стоило сказать: да этот, как его, — «летят утки», и собеседник сразу подхватывал «и два гуся» — знаю, нарядчик!

Парень он был справедливый, положительный и, как все «политики», не находил общего языка с бандитами и ворами, чувствовал к ним неприязнь, на что бытовики ему отвечали тем же. Даже в самых трудных ситуациях Володя никогда не унывал, по крайней мере, внешне. Будучи в хорошем настроении, он пел «летят утки и два гуся…», при затруднениях скорее декламировал, чем пел, а в пиковом положении чуть ли не шептал, но все про этих же уток…

Работа нарядчика не трудна, но и приятного в ней мало: с утра обеспечить выход на работу всех, кому положено, а положено всем, кроме обслуги и больных. После выхода на работу — развода, пройти по баракам и отыскать тех, кто самовольно не вышел — отказчиков, сделать доклад начальству в цифрах. Днем другие различные дела: принять этап, отправить больных, установить время работы бани, «прожарка», сушилок, установить очередность мойки бригад и черт-те что еще… Вечером разнарядка — распределение бригад по объектам работы на завтра. Самая большая трудность — быть буфером между зоной и начальством, привыкнуть к недовольству власть имущих и к угрозам власть неимущих — все равно никому не угодишь…

Должность собачья, но все же лучше лесоповала двуручной пилой или лучкой, трелевки леса на пару с лошаденкой, раскатки и штабелевки бревен на складах, погрузки в открытые полувагоны — «гондолы»…

В общем, радостей у нарядчиков мало. Но «Летят утки» их находил, и большей частью в радости других. Если «Летят утки» было слышно от вахты, значит, есть хорошие вести: пришли посылки либо почта, привезли продукты или приезжает агитбригада, наконец, просто’о ком-то и для кого-то есть радостное известие. В санчасть, за исключением случаев, когда надо было звать на «подъемку трупа», «Летят утки» ходил всегда с радостью — это было единственное место, где он мог не опасаться, — знал, что ни ножа, ни топора для него здесь не приготовлено.

Через неделю после профанации похорон — отправки за зону «деревянного бушлата» из четырех досок с Сашкой-цыганом, Алтайский увидел, как «Летят утки» прямо с вахты припустил в санчасть рысью. В коридоре раздалось его громкое:

— «Летят утки и два гуся»… — и затем: — Знаешь, Юрий, на тебя пришел спецнаряд, вызывают в Тавду, подписано начальником управления… Поздравляю!

Нищему собраться — только подпоясаться.

Уже выйдя за зону, Алтайский пожалел о торопливости, с какой он не прощался, а досвиданьился с теми, кого в лагерных дебрях признал и почувствовал товарищами… Можно было догадаться и брезентовые тапочки сменить на ботинки…

За заоной конвоя не было, вахтер указал на груженный бревнами состав узкоколейки, впереди которого уже пыхтел паровозик-«сормовец»:

— Видишь сзади крытый вагончик, садись в него и жди…

В вагончике оказались еще пассажиры, с которыми Алтайский доехал до Шурыгинского ОЛП, так и не увидев сопровождающего. Попутчики показали ему дорогу в ОЛП, но в зону Юрия не пропустили:

— Ну и что, что из Подгорного? Если есть деньги, сходи вон в магазин, там вино продают.

— Спасибо, денег нет, да я и не пью… Вы знаете, у меня пятьдесят восьмая, срок двадцать лет…

— Да как же тебя одного отпустили?

— Вот и я говорю… Пропустите меня в зону, а то еще кто-нибудь придумает, что бежать хочу, — было уже со мной такое.

— Мало ли что было! Может, тебя на свободу отправляют.

— Нет, мне еще долго сидеть, я по спейцаряду еду.

— Все равно нельзя в зону без документа! Иди-ка ты на все четыре стороны, хошь — посиди на лавочке за вахтой, хошь — гуляй!

Примерно через