Не выдержав, я стряхнул себя с узкого тротуара, идущего вдоль этих служебных зданий, и свернул к реке, омывавшей контур заброшенного завода, и шел вдоль воды, которая была замерзшей, с редкими проталинами в самом центре, отражавшими оранжево–красные блики небесной битвы. Я узнал нужную мне многоэтажку как–то сразу. Я не узнал, а опознал ее, будто уже бывал там. Я думал, что прокуратура будет окружена трехметровым забором, как тюрьма, но снова эти мои дурацкие фантазии: обычная советская архитектура. Похожа на поликлинику с какой–то даже игривой зеленой плиточкой, устилавшей пространство под окнами. Нужно было ехать на фрау.

Шагом, в каждом мышечном движении которого было видимое облегчение, я направился к зданию, неожиданно обнаружив в себе признаки замерзания ног и рук, но ничего, в таком здании могут даже чаем угостить. Подходы оказались забраны металлозаграждением, но это — понятно, так сейчас везде, это — против террористов. Или задумают вот, скажем, уголовники своих дружков вызволить. Так что это понятно. Металлозаграждение выстроено лабиринтом, так что пришлось несколько раз свернуть, пройти в противоположную от выхода сторону, затем еще раз — бочком, бочком, прежде чем попасть к подъезду с пятиметровыми деревянными дверями. Камеры, конечно же, — две камеры, справа и слева, но это — нормально, как–никак не вполне гражданский объект, но в целом нечего было мне, Лиза, так бояться.

Я потянул на себя тяжелую дверь, она не вполне охотно поддалась, я шагнул в абсолютную темноту, позволив ей медленно, со звуком, с которым в песчаный откос вонзается деревянная рогатка для удочки, захлопнуться. Пространство освещалось одной шестидесятиваттной лампочкой, а потому вздрогнул я не сразу — глазам потребовалось какое–то время, чтобы справиться с темнотой, вылепить из нее, сначала совершенно бессвязной (о Боже!), пятиметровую бронированную, забранную какими–то анахроничными клепками, как танк времен Первой мировой, вторую дверь, которая, по всей видимости, и была настоящей дверью в прокуратуру МГБ.

Я стоял в узком, полутораметровом пространстве между декоративным муляжом двери, сделанным, по всей видимости, чтоб не пугать иностранцев, и мрачной, давно не крашенной, но красившейся, судя по вставшим дыбом, вспенившимся слоям, многократно, железной дверью, ведущей в МГБ. Я пошарил глазами по ровной металлической поверхности в поисках звонка, но его, конечно, не имелось: звонок разом бы сделал этот бронированный колосс доступным, управляемым, причем — с той стороны, с которой приходят допрашиваемые. Я стоял и чувствовал, как стремительно теряюсь в росте, а дверь все не открывалась, и тогда, уж не знаю через сколько секунд–минут, догадался полуобернуться, и тут я вздрогнул повторно. Потому что справа, прямо в стене исполинского косяка, было забранное бронированным стеклом окно с дырками, выстроенными в форму легкомысленного кружочка. Через стекло все это время из–под лакированного козырька прямо на меня смотрели невыносимо внимательные глаза. Никаких других черт лица с перепугу я не заметил, а, может, их и не было, моя милая Лиза! Я спешно подошел (какая же огромная эта дверь — вдоль ее правой створки мне пришлось сделать два, три, четыре шага) к этим глазам и этому козырьку, я склонился к дырочкам в толстом стекле и залепетал: — Я на допрос. К девяти.

Глаза в упор сказали: «Следователь», — и нужно было провести в этом здании, перед этой огромной, старой и страшной дверью все то время, которое провел я, чтобы понять, что это — вопрос. Но понимание мало помогло, так как нужно было назвать фамилию, которая никак не отпечатывалась у меня в голове, верней— отпечатывалась, но с пририсованными к короткому звучанию этого слова длинными ушами, черными, детским забором, усами и прочими издевательствами. «Пупик?» «Тупик»? Как же его, черт возьми? Пробовать эти варианты вслух при внимательных глазах из–под козырька не хотелось.

— Невинский. Невинский — я, в девять утра. Я не помню, какой у меня следователь.

Глаза произнесли медленно, нараспев, и тут я уже понял, что голос из–за стекла многократно усиливается, так что слышно даже дыхание этой фуражки, а дырочки нужны были для того, чтобы я подходил ближе и наклонялся, а он — изучал меня.

«Как же это вы, следователя своего не знаете?» — вот что спросил голос. Чувствовалось, что вечером глаза расскажут этот случай своим друзьям–офицерам в качестве анекдота: «Пропускал сегодня на допрос одного ботана, так он фамилии следователя не знал, прикиньте?» Я не нашелся, Лиза, что ответить. Он спросил это так, будто следователь — мой ангел–хранитель или моя возлюбленная. Я ловил ртом мысли, но он уже оттаял, и было видно, что знал он прекрасно фамилию моего следователя и подсказал, прямо в уши, из невидимых динамиков: «Цупик. Цу–пик ваш следователь. Больше не забывайте. Сейчас… (ему потребовалось некоторое время, чтобы подобрать эвфемизм для слова «конвой“). Сейчас сопровождающий подойдет. Ждите».

Огромная дверь пришла в движение, медленно заваливаясь внутрь. И тотчас же раздался резкий, механический звонок. Я поначалу не понял, не понял, что звонок извещал о том, что дверь — открывается. В этом здании, Лиза, когда открывается дверь — это такое событие, что они звонят, чтобы все были бдительны. Пусть даже дверь открывалась для того, чтобы не освободить меня, а, напротив, прямо наоборот — всосать в себя. За дверью было ярко, резко, до боли в глазах. Конвойный ждал прямо на входе: левая рука вдоль тела, правая — согнута и лежит на поясе. Ах да, там кобура. Кобура с пистолетом. В случае чего он готов стрелять в мою сторону. Расстегнута? Нет, показалось. Я позволил своему лицу сложиться в гримасу легкого недоумения, но ни поза, ни выражение лица конвойного не изменились, и подумалось о том, сколькие тут до меня выражали так свое удивление, и подумалось, что, если бы вдруг я был его близким — сослуживцем или просто ментом, доставившим преступника и удивившимся всем этим повадкам, рукой у кобуры, он бы с гримасой отвращения к собственной серьезности отмахнулся: «У нас инструкция».

Дверь открывалась чудовищно долго, так, что, не дожидаясь, пока она распахнется достаточно для того, чтобы войти туда прямо, я («куда ты спешишь?») протиснулся в нее бочком, бочком, протиснувшись же — оказался у стола, обитого листовым металлом, с простой красной надписью на табличке над ним: «Перед вылаживанием вещей сообщить конвойному офицеру о имеющемся в карманах и сумке оружии, острых предметах, жидкостях, подлежащих возгоранию». И захотелось поправить, пройтись по этому «вылаживанию», и снова остановила мысль о том, сколько «интеллигентов» тут до меня пытались обратить внимание органов на этот капризный русский язык, вот именно что «интеллигентов», — возможно, специально так и написано, «вылаживанием», — в Пятом отделе в основном таких вот, взбрыкивающих на дыбы при слове «ложить», и допрашивают, а тут — демонстрация безграмотности, с которой ты, ботан, теперь ни фига не поделаешь, тебе теперь придется соблюдать условия конвоирования и допроса, и именно что «вылаживать», а не выкладывать, а если ты начнешь умничать, тебе тут так компетентно объяснят, кто «интеллигент», а кто нет, что желания пускаться в разговор о русском языке оставляет заранее, заблаговременно, и это — как пытка, как дополнительное психвоздействие. Но это опять паранойя, моя вечная паранойя.