А два часа спустя, зажатый попутчиками в автобусе, догадался, что стихи о ней. Пришел домой, покопался на полке и нашел сборник Андрея, изданный два года назад. Перечитал стихотворение. Никаких сомнений. Она. От слов исходил запах греха. Я даже видел их потные слившиеся тела. Хотя ни о чем таком не говорилось. Но где-то там, в полумраке, за полупрозрачными шторами угадывались контуры влюбленных и слышался невнятный, но горячий шепот. Удачное получилось стихотворение. Случайно вырвалось, можно сказать. Не ожидал я подобного от Андрея. А уж от Лариски-то…

Жалко стало Костю. Но против нее даже намека на осуждение не промелькнуло, хуже того… Зверь учуял запах самки.

Написал. Выдохнул. Теперь надо выпить.

Тоска. Плакать хочется.

Прости, Люська, представляю, каково тебе читать этот бред, сволочь я последняя, но остановиться не могу.

И все равно – ни строчки. Дома словно воздуха не хватает. Наверное, так чувствуют себя на подводной лодке после аварии. Проваливался в какое-то забытье. Сидел, тупо уставившись в окно или в стену – без разницы, все равно ничего не видел и не слышал. Сидел и курил. На день двух пачек не хватало. Тебе казалось, что все это напускное, будто я изображаю задумчивость и самоуглубление. А был всего лишь обыкновенный похмельный синдром, перешедший в приступ хандры. Подобное и раньше частенько случалось. И ты вроде бы мирилась с этим. Жалела несчастного, непризнанного. А теперь вот свалилась на голову мужику шальная слава, и головокружение началось, и начал он изображать из себя – эти домыслы я тебе приписывал. Каждый думает, предположения строит, а воздуха в квартире не хватает. Подводная лодка лежит на дне, и никто не знает, как устранить поломку. Я злился, ты хмурилась…

Не о том я. И метафора не та. Слова, слова, запутался в словах.

Значит, надо выпить. Только хватит ли до утра? И все равно выпью.

А ведь никаких романтических игр не было. Никаких тайных свиданий. Никаких клятв, даже банальных признаний не потребовалось. Но стоило подвернуться удобному случаю, и это произошло. Я не оправдываюсь и не пытаюсь переложить вину на нее. Все эти случаи подыскивал я сам. Потом было стыдно, гадко на душе, но хвативший власти бес не желал слушать никакие доводы. Он злорадно хохотал мне в лицо, обзывал слюнтяем и поддразнивал, заверяя, что самые звенящие строки на самом дне, в самой грязи. Да я и без него это знал. Уверен был, что они где-то совсем рядом. И такие строки, которые Андрею ни в кошмаре, ни в самом светлом сне явиться не могли. К стихотворению ревновал. Его, но не ее. Как будто между ними ничего не было. А бес не унимался, дразнил примитивно и грубо.

В тот проклятый день опохмелился и уже к обеду был хорош, приперся к ней на работу и увел к нам домой. Зачем, спрашивается? Когда протрезвел, почти ничего не мог вспомнить. И ведь наверняка соображал, что ты можешь прийти в самый неподходящий момент. И ты пришла.

Отлеживался у старого геологического приятеля на даче. Стихи появились уже на третий день. Писались легко, почти набело.

Вчера, увидев тебя возле калитки, я хотел сбежать. И сбежал бы, если бы имелся потайной ход. А убегать на виду, это уже слишком смешно, унизительно, подло, и т. д. и т. п.

Ну, написал я в результате два десятка стихотворений. Хороших. Честное слово, настоящих. Но стоят ли они твоих слез? Ответ вроде напрашивается сам – разумеется, не стоят. Он-то напрашивается, а я – ответить не могу.

Промолчали целый вечер. Спали на разных диванах. А утром дождался, когда ты уйдешь на службу, и смылся.

Вот и все. Теперь имею полное право налить.

Только непонятно, куда водка делась? Неужели всю выжрал? А кто же кроме? Один здесь, под охраной. Ни гость, ни вор, никто не проникнет ко мне.

Да и самому не выйти. Сразу повяжут. А в тюрьму не хочу. Я там не выдержу. Нельзя в тюрьму.

И сна ни в одном глазу.

А не позвонить ли дамочке из отдела культуры и не попросить ли, чтобы привезла пару бутылочек или хотя бы одну. У нее наверняка имеется на случай прихода дорогих гостей. Разве нельзя назвать поэта дорогим гостем? Кто – я и кто – она? Сейчас и позвоню. Сначала спрошу, помнит ли она передачу под названием «К вам в дом приходит песня»? А потом уже по обстоятельствам.

Запросто позвоню. Благо что классик телефоны своих начальников под стеклом держит. Крупными буквами отпечатаны. А мне-то что – это его начальники, а не мои. У поэта единственное начальство, и оно на небе. Но я у него не на самом плохом счету.

Все, звоню.

Позвонил, но спросил почему-то о другом. Спросил, как она смотрит на то, что я повешусь. Она поинтересовалась, сколько сейчас времени, хотя надо было бы спросить, который час. Я сказал, что 5 часов 33 мин. Она сказала: «Вешайся ради бога». Не по чину вроде бы партийной даме о Боге вспоминать, но что с ней поделаешь.

Сейчас упакую послание в конверт, заклею и напишу адрес.

Эх, выпить бы. Вон чайник с водой, и заварка есть, но чай не полезет в горло, чего доброго и вырвет, разведу им тут блевотину…

Зато шнур у чайника очень хороший, достаточно длинный и прочный.

Представляю, какой хай они завтра поднимут. Жаль, посмотреть и послушать не удастся.

Прости меня, Люська, прости.

Ему казалось, даже не казалось, он был уверен, что обманул их, перехитрил.

Выпивал как-то с балалаечником из оркестра народных инструментов и узнал неожиданную подробность: хмельной музыкант поведал, что главной составляющей профессии является мозоль на пальце. Пока не набьешь, бесполезно мечтать об успехе, но этого мало, надо постоянно поддерживать твердость, стоит расслабиться, мозоль размякнет, и сразу же погонят из оркестра.

Он подозревал, что лабуха погнали за неуправляемое пьянство, но история с мозолью показалась очень интересной, даже метафоричной. Такая мозоль нужна и поэту, чтобы не пропускать в душу заразу, исходящую от внутренних рецензий, кривых усмешек собратьев по перу, интрижек редакционных лизоблюдов, мнимых друзей и явных врагов. Он должен слушать только себя.

Обосновал, приладил теорию, но «мозоль на душе» приживаться не хотела. Бедная душа противилась ей. Да и мозги не принимали нового словосочетания. Уж больно искусственно, да и неблагозвучно.

Ему захотелось найти пьяного балалаечника, посмотреть на эту мозоль, расспросить, но имени вспомнить не смог, а знакомых музыкантов не было. Мелькнуло желание сходить в оркестр, познакомиться, расспросить, узнать подробности – да где бы взять уверенность, что не поднимут на смех. От характера не сбежишь, не переупрямишь его, не перегнешь. Напыщенная серьезность всегда вызывала у него ироническую ухмылку, но и выставлять себя клоуном желания не было.

«Мозоль на душе» набивалась не так быстро и не такая твердая, как хотелось бы. Но он старался, тренировал ее. Упорно рассылал стихи по всем столичным издательствам и журналам, перестал рвать внутренние рецензии, завел для них специальную папку. Чаще всего приходили сухие трафаретные отказы. Но водились по ту сторону баррикад и словоохотливые стражи, которые садистски ковырялись в каждой строке, выискивая неудачные эпитеты, неточные рифмы, лишние тире и запятые, – эти редко углублялись в смысл. А зацикленные на поисках замаскированной крамолы расточали упреки в бездуховности, распущенности и очернительстве, не обращая внимания на технику. Такие рецензии он перечитывал по многу раз, наслаждаясь чужой глупостью и хитроватенькой изворотливостью. Имена рецензентов чаще всего были неизвестными, но встречались и стабильно мелькающие в оглавлениях толстых журналов и на обложках книг. Он читал их вирши и мысленно сочинял издевательские ответы. Зарядившись чувством превосходства, собственные стихи писал легко и раскованно. Складывая их в конверт, он злорадно предвкушал варианты обвинений и зачастую угадывал не только общий настрой, но и ключевые слова. Отказы делали мозоль все крепче и крепче. Папка становилась все толще и толще. А когда пришел тоненький конверт с фирменным бланком, на котором в четырех строчках сообщалось, что издательство планирует через два года выпустить его стихи в серии «Первая книга в столице», он поначалу даже растерялся.