– А я думала, он с вами засиделся.

– Нет. С Верой Петровной моей болтал. Она в стишках не шибко петрит. На одну доску с Пушкиным его ставит.

– У него еще и Феликс есть.

– Который наших графоманов от триппера лечит.

– Не знаю, – засмущалась она, – может, и лечит. Он же венеролог.

– Знаком, не подумай дурного, хотя со всяким может случиться, – хохотнул и стрельнул в нее хитро прищуренным глазом.

Можно было и обидеться, но она решила подыграть.

– Вам, мужикам, виднее.

– Не я к нему приходил. Он ко мне за автографом. Вежливый парень, уважительный… даже с перебором. Но твой таких привечает. Любит, когда перед ним на цырлах стоят. Слушай, у меня тут коньячишко в кармане. Может, составишь компанию.

– Могу.

– По дороге прихватил. От бессонницы. – Он достал из пальто, которое пристроил на свободный стул, плоскую бутылочку. – Тут магазинчик через два дома, охотников на эти мерзавчики нет, а мне, как постоянному клиенту, в любое время: и утром до одиннадцати, и вечером после семи. Но твоему коньяк пока еще не по чину.

– Мне кажется, что бутылка – единственное существо, перед которым он забывает о своей гениальности.

– Распознала уже. Дуры вы, бабы, все-таки. – Он посмотрел на нее, не обиделась ли, и на всякий случай добавил: – Или святые.

– Святость – это не про меня.

– Не наговаривай на себя. Ты же понимаешь, на какую дорогу отважилась. Быть женою преуспевающего поэта непросто; терпеть его капризы, измены и прочие издержки славы, но там хоть самолюбие тешится. А непризнанный гений – это навсегда, это неизлечимо. Нормальный поэтишко, добившись кое-какого успеха, может успокоиться. А гению всегда будет мало.

– И все вокруг обязаны его жалеть и славить.

– А как бы ты хотела, – засмеялся и хитро сощурился, вглядываясь в нее, не столько изучая, сколько оценивая.

– Требует, чтобы все работали на него, нисколечко не задумываясь, что у нас, других, и своя жизнь имеется.

– Родить тебе надо, совсем по-другому смотреть будешь и на себя, и на гениев.

«От кого рожать?» – хотелось крикнуть ей.

И словно услышал.

– Только от него, пожалуй, забоишься.

Вроде и не спрашивал. Отвечать было необязательно. Да и не ждал он ответа. Мудрый старик. Впрочем, старик ли? С натяжкой можно сказать, что в отцы ей годится, но смотрит-то совсем не по-отечески. По-мужицки смотрит. Только в отличие от других стариков не заискивая, без пугливой похоти тайного страдальца. Смело смотрит, и эта смелость ничуть не коробит ее.

– Говорили, что у самой неплохо получается?

– Кто говорил?

– Да уж не твой, конечно. От твоего не дождешься, чтобы он другого поэта похвалил. Соколов распинался.

– Боюсь, что вам не понравится.

– А ты не бойся. Думаешь, старый пень замшел совсем?

– Да какой же вы старый.

– Уговорила, допустим, зрелый. Но не перезрел. Так что добро от дерьма отличить способен. Давай граммов по пятьдесят примем: тебе для смелости, а мне для чуткости – и в бой.

Слушал хорошо. Умно, словно зазывая. Увлеклась и еле заставила себя остановиться. Замолчала, и сразу же выползла на лицо глупая извиняющаяся улыбка. А чего, собственно, извиняться, если видела, что стихи дошли. И все равно. Переволновалась. Он молча плеснул в стаканы. Выпила, заела печенюшкой, пододвинула пачку на его край стола.

– Простите за несерьезную закуску, постараюсь исправиться.

– Ничего, я и рукавом могу. А ты молодец. Честно признаюсь – не ожидал.

– Спасибо, – пролепетала и почувствовала, что краснеет.

– Мне-то за что? Когда Соколов захлебывался, я не очень-то верил. Хвалил, чтобы твоего уесть. Хотя и твой хорош. Диву даюсь порой, как они терпят его. Но речь не об этом, – помолчал, усмехнулся каким-то мыслям. – Удивила. Озадачила и порадовала.

– Боялась, что вам не понравится. Уверена была…

– Догадываюсь, что ты обо мне думала.

– Ничего плохого. Просто привыкла, что мужчины не воспринимают мои стихи.

– Или воспринимают совсем не так, – опять угадал не сказанное. – Прости, но мужицкий взгляд на бабу довольно-таки примитивен.

– А как его изменить?

– Эка чего захотела! Терпи. Натуру все равно не переделаешь. Дело в том, что все наши пустобрехи привыкли жалеть своих выдуманных героев. За это больше платят, и почету больше. А на самом деле они в первую очередь жалеют себя. А ты себя не жалеешь.

– Как-то не задумывалась об этом.

– Знаю. Иначе бы и стихи другие сочинялись. Ох, и нелегкая дорожка у тебя впереди.

Вскинув глаза, сразу же отвел. Потянулся за папиросой. А рука-то подрагивала. И этот туда же. Да не совсем. Видела, что этот унижаться не станет. Не привык. Знает свою силу. Не одна, поди, слабела под его взглядом, а потом делала вид, что не может понять, как все случилось. Глупые наивные притворщицы. Все очень просто. Даже если бы лауреатом не был, пусть даже слесарем-сантехником, хотя такие в любой ситуации становятся кем-то. У прирожденного вожака даже запах особенный, и любая самка в стае чувствует это. И сочтет за честь. И горло перегрызет всякой сопернице. От такого бы и она не испугалась родить. Всплыло откуда-то из самых недр. Представила. Даже озноб прошиб и голова закружилась. А истолковать в свою пользу поведение мужчины совсем нетрудно. Явно уж не простое любопытство вело его в дом к женщине, возле которой образовалось пустое место. Надломленно пустое. К такой пустоте можно придумать массу определений, и все они будут в ее пользу; хотя и польза – понятие относительное; но любое из них можно истолковать в ее оправдание. Остается протянуть руку и взять желаемое. Упиться блаженным наслаждением мести. Вспомнила, как терзал стыд на лестничной площадке, как мерзла и сгибалась под самодовольными взглядами в чужом подъезде, пока «домработница» распивала чаи с ее женихом. Примите, многоуважаемая Вера Петровна, искреннюю благодарность от всего сердца. Да что там сердце, от всего тела, молодого и красивого. Такая благодарность, пожалуй, чувствительнее будет. Заслужили. И Поэт заслужил. Его тоже не мешало бы отблагодарить за все «собачьи вальсы», собачьи свадьбы и ее собачьи права при нем. Почему бы не сделать шикарный жест, коли ситуация позволяет, которую, кстати, не она создавала, сам готовил, старательно и долго. А ей остается только руку протянуть. Отомстит, да еще и пользу поимеет. И не надо будет опускаться до просьб. Такой мужик сам все сделает. Умеет взять, но и дать не забывает. Не случайную безделушку, а именно то, что ей нужнее всего. Ни слепым, ни глухим он прикидываться не станет, хотя бы из уважения к себе. Все сделает. Остается только руку протянуть. Ничего не мешает, ничего не сдерживает. Даже риска обжечься нет. А рука не слушается. Значит, все-таки сдерживает. Что-то или кто-то? Но уж никак не «домработница». К ней – ни намека на жалость. Лишь сожаление, что не будет возможности обрадовать ее подарком, придется утешаться местью в одиночестве. А вот Поэту можно высказать все в лицо, но начать обязательно с того, как лауреат слушал ее стихи. Высказать и посмотреть, куда денется его самомнение. Интересная сцена могла бы получиться. Шекспировская, можно сказать. Остается протянуть руку.