Потом была книжка, через четыре года – вторая и подписанный договор на третью, которая должна стать лучшей, потому что женщина-редактор сама просила отобрать самое смелое, неординарное из того, что раньше по причинам, понятным всем, не могло быть напечатанным. Просила обязательно проставить даты под стихами, дабы читатель видел, что и «в года глухие» далеко не все трусливо прятали головы в песок.

Он успел получить аванс и увидеть макет обложки. А книга не вышла. Все старые московские издательства одно за другим перестали существовать. Для того чтобы издать стихи, приходилось искать деньги даже знаменитым поэтам.

Однако поэзия в России неискоренима, как пьянство и разгильдяйство. Хлынул поток сборников, изданных на спонсорские или на собственные средства. Плохо пропечатанные, не отредактированные, не вычитанные, убогие книжицы с убогими потугами графоманов, иногда воинствующих, но чаще робких и забитых. Случались и шикарно изданные стишки честолюбцев, выбившихся в начальство и решивших оставить для потомков нацарапанное в молодости.

Денег на издание книги у него не было. Да если бы и скопились – все равно бы пожалел. Он все-таки успел привыкнуть, что за стихи платят ему, а не он за них. Оставалось надеяться на спонсоров, но заставить себя пойти с протянутой рукой он не мог, уверенный, что в роли просителя выглядит смешно и нелепо. А быть смешным он боялся с детства.

Когда выходила первая книга, он отважился посетить издательство. Летел проведать мать и в паузу между самолетом и поездом поднялся на высокий порог. Редактор и в письмах, и по телефону говорил, что по возможности надо бы встретиться. Найти возможность было нетрудно: денег на дорогу хватало, но одно дело – рассылать безнадежные рукописи, другое – мяться и маяться с теми же рукописями перед надменными взглядами вершителей. Даже став полноправным автором, чувствовал себя неуверенно. Поднялся на второй этаж в отдел поэзии. Представился. Но оказалось – забрался высоковато. Ему вежливо объяснили, что отдел по работе (читай, по борьбе) с молодыми авторами находится на первом этаже, даже уточнили, что рядом с туалетом. Приопустили, так сказать. Дали понять, что место его возле параши. И скушал. Покорно пошел вниз. Наискосок от нужного кабинета увидел дверь с черной буквой «М» и на всякий случай заглянул туда, коли уж напомнили. Возле зеркала стоял сутулый мужчина и старательно маскировал плешь реденькими прядями. Захотелось посоветовать и губы накрасить для завершения картинки, но притормозил себя. Мало ли. А вдруг – редактор. С этими, как и с милиционерами, шутить рискованно. Когда выходил, сутулый все еще продолжал гримасничать перед зеркалом.

В кабинете сидели двое: очкастая девица с двумя дешевыми перстнями на соседних пальцах и щупленький интеллигент без пиджака, но при галстуке. Перед ним лежала разложенная на две стопки рукопись. Он даже головы от нее не поднял.

– С чем пожаловали? – густой с игривыми нотками голос никак не вязался с постным лицом и холодными очками работницы редакции. От неожиданности он замешкался с ответом, но быстро взял себя в руки и четко выдал заготовленную по дороге фразу.

– Тогда ко мне, – буркнул мужчина. – Присаживайтесь.

Когда в кабинет вошел плешивый, он уже сидел на крепком стуле и объяснял, что рукопись должна быть в зеленой папке, подписанной красным фломастером.

– Хочу предложить стихи, – вальяжно промурлыкал новый посетитель.

«Значит, напрасно принял его за редактора, – подумал он, – это всего лишь конкурент». Ни тревоги от соперничества, ни сочувствия к товарищу по несчастью почему-то не возникло.

– Не просто стихи, а в некотором роде избранное.

– Очень хорошо, – все тем же игривым, видимо, специально отрепетированным тоном подбодрила его девица. – Извините, а сколько вам годиков?

Плешивый удивленно посмотрел на нее. Потом вроде как понимающе усмехнулся:

– Вам интересны мои паспортные данные?

– Видите ли, редакция у нас молодежная, и мы работаем с авторами, которым не перевалило за тридцать пять.

– И мне около того.

Редактор отвлекся от рукописи, поднял голову и внимательно посмотрел на молодящегося.

– Простите за любопытство, а насколько велико ваше «около»?

Спросил, словно ударил. Посетитель обмяк, ссутулился, губы плаксиво растянулись, но голос не потерял напора.

– Самая малость, – отпарировал веселенькой скороговоркой.

– И все-таки сколько? – безжалостно добивала девица.

– Тридцать… – он сделал паузу, потом отчетливо и с вызовом, словно шел ва-банк, добавил: – Семь!

Выдохнул и снова обмяк, сжался в ожидании нового удара.

– Опасный возраст для поэта.

– Да, слышал: и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то проскочили… Как вы думаете, кого из нынешних он имел в виду?

– Евтушенку с Вознесенским, кого же еще.

– Я тоже на них остановился.

Неприятный хлыщ, а все равно было жалко. Представил себя на его месте, и тут же передернуло от страха и брезгливости.

– А в каком городе вы живете?

– В Днепропетровске, – радуясь, что удалось замять коварный вопрос, гордо ответил плешивый. – Красивый город, между прочим.

Оба редактора неожиданно заулыбались и наперебой стали объяснять, что их издательство работает только с авторами, проживающими в РСФСР. Посоветовали, куда нести рукопись, объяснили, как добраться. Выпроваживали вежливо и заботливо. Сбитый с толку соискатель вроде как и поверил в искренность, даже поблагодарил на прощание.

– Лет десять убавил старый потаскун, – хмыкнула редакторша.

– И как минимум по двум адресам платит алименты.

– Если не больше. Дуры мы, бабы. Ну разве может такой слизняк писать приличные стихи?

Мужчина за столом прокашлялся и, склонив голову набок, посмотрел на нее:

– Ну почему же? Мандельштам, например.

– Прошу тебя, не трогай святое.

– Если это не интеллигентно, прошу извинения.

Они переговаривались, не стесняясь постороннего. И он воспринял это как обнадеживающий сигнал, как признание своим.

Так называемая работа над рукописью заняла не больше часа. Стихи, отмеченные «плюсом», редактор откладывал в папку не обсуждая, а там, где стояли знаки вопроса, высказывал замечания, довольно-таки внятные и обоснованные.

Да он и не собирался что-либо отстаивать, понимая бесполезность споров, заранее настроил себя, покорно помалкивал, а из головы не выходило кощунственное сравнение Мандельштама с плешивым перестарком из Днепропетровска.

На доработку ему вернули около двух десятков стихотворений. Когда книжка вышла, чуть ли не на каждой странице он натыкался на чужие слова, которые казались ему неуместными и стертыми, но самое неприятное было то, что не нашлось места многому из одобренного, видимо, редактор решил не усложнять себе жизнь. Праздник был подпорчен, но не смазан. Смирился в надежде на будущее.