Пришлось мне глотнуть этого кислого лекарства – родительского страха перед школой. Зубы сводит. Успешно лечит от самоуважения. Девочки-то теперь не внучки знаменитого профессора, а дочки обнищавшего десятника. Собралась надо мной туча командиров: учителя, учительницы, надзирательницы, попечительницы, классная дама, школьная начальница, три инспектрисы и окружной инспектор. Все в претензии. Угрожают. «Либо вы серьезно беретесь за дисциплину дочерей, либо мы поставим вопрос о школе для трудновоспитуемых девочек!» Возражать трудно – ведь и правда «вопрос поставят». Но не понимал, чего они хотят. Вдруг дошло. Мои гражданки, как в школу поступили, еще до всех неприятностей, проштудировали «Образовательные законы» – брошюрку в библиотеке взяли – и «Устав муниципальной школы». Устав в коридоре торжественно висел. Рамка из фольги под серебро. «Гуманистический характер обучения. Уважение к личности ученика». И тому подобное. Она ведь об этом говорила, я все вспомнил, все! «В социальный контракт школы с ребенком самые важные пункты вписаны симпатическими чернилами. Несправедливостью, жестокостью и скукой школа учит: – «такова жизнь!» Учит, что закон не поможет. Учит смиряться и пресмыкаться, но и противостоять тоже. Страшно ломает и давит, но в самых сильных, умных и человечных учениках воспитывает твердое несогласие с тем, что жизнь такова. Но это сверх задания. А задание – сломать. Школа дает образцы отношения к власти: терпеть и ныть, ворчать и подчиняться, обманывать и трусить. Опыт притворства и хитрости оттачивает до виртуозности. Да, еще изобретательность на мелкие пакости. Категорически нельзя сохранять выдержку и взывать к писаному праву…» Это наши с нею девочки как раз и делали. Я все вспомнил, что она говорила… «У школы есть страшное оружие – коллективная ответственность: «Не подчинишься – не выпущу никого. Три часа вместе с тобой отсидит весь класс. А завтра чтоб отец явился»» Так все и было.

Впервые подумал тогда, что с нашей республикой что-то не то происходит, если школы такие. Тотчас забрал бы детей, но нам бы дали не характеристику, а волчий билет, никуда больше не поступишь. Бумаги послали бы в инспекцию по трудновоспитуемым. Я боялся. Себе больше не верил. Один раз уже не смог защитить. Серьезно собрался обращаться в газеты. Но тетка, стратег мой и полководец, говорит: «Попробую сначала своими средствами». Попробовала. Результат ошеломительный. Я тогда не понял, как ей это удалось, и сейчас не до конца понимаю. Пошла на педагогический совет вместо меня. Вся в черном, на седых волосах черный шарф, прямая, строгая. Рассказывала потом, что почти и не говорила ничего. Но расправа не состоялась. Тетка сама не могла объяснить, головой качала: «Чувствовала, что так и получится. Тебя им интересно травить, а со мной жутковато связываться». Да, наверное. Я ведь каким приходил? Тоска, растерянность, недоумение. На лбу все написано. А тут седая женщина. На лице каменное горе. Страшное. Грозное. Так смотрит своим единственным глазом – лучше отвернуться поскорей. Они перед ней суеверно струсили – вот что.

У нас уже было не так невыносимо и мрачно, как раньше, но тяжело, у всех, правда, губы сжатые. Только малышка – солнечный зайчик. Принялись с теткой думать. И надумали. Говорю девочкам: маленькую пора учить читать. Помните, как сами научились? Стали вспоминать, малышку раззадорили. Прыгает: «Я тоже хочу». На следующий вечер все приготовили, дождались меня и начали. Мы с теткой за столом сидим, смотрим. А они забрались на кровать, маленькая посередине, по листку пальчиком водит, там песенка записана. Читают, поют под гитару. Улыбаются. Тетка посветлела. А я понял, что видеть этого не могу. Никак не могу и совсем не могу. Как будто только вчера все было, она учила читать старшеньких, она была, а теперь нет. Смотрю и прямо задыхаюсь. Боюсь – заметят. Но невозможно терпеть. И остановить их нельзя, впервые радуются за столько времени. Правильно мы с теткой придумали, хорошо получилось.

Шепот. Шелест. Крадущееся движенье. Чей-то взгляд из темноты тянется к изголовью. Шорохи, шаги и черные глаза ночи будят детский таинственный страх. Со сбившимся дыханьем я просыпаюсь. Блестящие зрачки невидимых призраков вьются и тают. Изнеможенье глухого часа кружит голову. Я встаю. Босиком по колючему ворсу ковра пробираюсь в эркер. Отодвигаю тяжелую портьеру. Чувствую сквозь ночную рубашку холодный гранит подоконника, прижимаюсь к стеклу. Высокий дом напротив чернеет спящими окнами.

На белой стене черный выступ над зевом парадного входа. На выступе черный рыцарь. Воин-страж, длиннобородый латник, сжимающий каменной рукавицей рукоять огромного каменного меча. Я не раз слышал, что у старого рыцаря суровый, пронизывающий взгляд.

Притаившись, смотрю налево и направо. Мой дом тоже стерегут суровые стражи. По бокам входной арки на гранитных столбах застыли две огромные собаки. Мне говорили: эмблема верности. Но никто не видит их так близко, как я. Только я знаю, что это не собаки. Это люди с головой и хвостом волка. Никто снизу не замечает, что они упираются в гранит не лапами, а вытянутыми человеческими руками со скрюченными пальцами. Они сидят боком к стене, но головы повернуты к черному латнику. Я давно думаю, но не могу понять, грозят ли рыцарю люди-волки, служат ли ему, или следят за ним.

Мне зябко в эркере, возле холодных стекол. Или это трепет предчувствия? Что-то мешает смотреть. Что-то густеет, клубится в воздухе. Или это пляска снежинок? Сердце замирает и ждет.

В золотом металлическом небе в черных облаках летит черная луна. Голова рыцаря поворачивается. Не может быть. Снится. Я сплю! Хочу зажмуриться. Закричать! Но цепенею и немею под пронизывающим взглядом неживых зрачков. Мне страшно, страшно, но в безумном страхе колотится восторг. Это правда, это существует. Я сам это вижу. Рыцарь ударяет мечом в гранит подножья. Но не каменный удар, а железный лязг проносится над замершей улицей. Неужели я один не сплю и смотрю? Что теперь будет?

Обеими руками воздев меч над головой, старый латник молодым прыжком слетает вниз. Слева и справа через пустую раму тянутся человечески-звериные лапы. Я пытаюсь сдвинуться с места, позвать на помощь. Каменные пальцы с длинными когтями ударяют в гранит подоконника. Раздается частый деревянный стук. Кажется, удалось увернуться. Но перед глазами мелькает меч и со звоном вонзается мне в грудь…

Детский кошмар возвратился и разбудил меня. Мой любимый, захватывающе-увлекательный кошмар.

Как ярко снилось на этот раз! Сердце еще не успокоилось, и полусонный слух полон звоном, колокольным звоном. Изнеможенье глухого часа кружит голову и тянет в забытье.

Холодная вода помогает опомниться. Возвращаюсь к себе в комнату и зажигаю лампу. Только теперь понимаю, что метался на ощупь в темноте. Распахиваю створки стенного шкафа. Мое ополченское снаряженье приготовил и уложил Карло. Быстро одеваюсь с забавным чувством, будто натягиваю на себя не вещи, а слова. Штаны, подшитые кожей, боевой жилет с четырьмя карманами, боевой пояс с кобурой, ножнами и подсумками. Пальцы скользят по гладким заклепкам. Пояс не сразу удается застегнуть. Расстилаю на скатерти косынку и переламываю револьвер. В желтом свете лампы выпрыгивают, блестя, желтые толстенькие патроны. Слова складываются в рифму: пассат и муссон, смит и вессон! Тщательно перезаряжаю. Расстегиваю клапан кобуры и опять со смехом думаю, что это какая-то игра. Откручиваю крышку плоской фляги, переливаю из бутылки коньяк. Пальцы не дрожат, все хорошо. С неожиданным суеверием присаживаюсь перед дорогой. Встаю, забрасываю на плечо ремень карабина. Повязываю косынку, оглядываюсь последний раз. Вижу себя в зеркале и зажмуриваюсь от смеха. Перед закрытыми глазами картинка из детской книжки: храбрый заяц собрался в поход. На спине двустволка, на поясе патронташ. Ухо заломлено под лихой бескозыркой. На груди бинокль. На пятках шпоры!