– Так-так. Вижу, вы любитель поболтать, а для ваших доверительниц общественных интересов не существует.

Я не сдержался. Заскрежетал ему, что и это дешевый прием. Но чего ждать от человека, который готов отдать чужую жизнь за какое-нибудь знамя славы или подобную гадость.

Не надо было об этом. Ошибка. Он захохотал, сверкая зубами:

– Теперь только зарычать – и в драку. Но я вдвое тяжелей. Раздавлю. Шутка! … Я вас понял. Предложение остается в силе. Предсказание тоже. Поругаемся, но споемся.

Он учтиво встал проводить меня.

… Возгонка духа. Идеалы величия. Знаю я вашу возгонку. Как чужую жизнь губить, сразу выскакивают возгонки с идеалами. А как собственное свинство оправдывать, мигом разворот: не так все просто, нужно считаться с реальностью.

Я кипел и не замечал дороги. Интересно, а земляки знают, что человек, ответственный за их безопасность, считает их жизнь гнилью и жвачкой? Можно было бы их просветить. Нет, нельзя. Разговор без свидетелей. Отопрется. Хотел меня взбесить – и взбесил. Хотел пригрозить – и пригрозил. Слухи он обо мне распустит. Но хотел убедить, что к нему бегают доносчики, – не получилось.

И вдруг меня словно обдало тухлым смрадом.

Черный ход. В доме наверняка два выхода. Неужели правда кто-то приходил?

Но жаркий воздух дышал цветами. Не было никого! Иначе он не отозвал бы меня от окна.

Бело-розовая акация сияла над невысокой оградой. Я освобождено сорвал кисточку и сунул за ухо. Нет, не победил. Разошлись вничью. Но остерегаться надо. А мои красавицы и Старый Медведь не только не боятся его, но и не опасаются. Это упущение мы сегодня же наверстаем. И на Карло он точит зубы. Предупрежу. Капитан с ним как-то справляется, но убрать его отсюда не может.

Веселый голосок окликнул меня. В окошке улыбалась и кивала Делли. Она так за меня рада, о моей конторе все говорят, хвалят. Заказ сегодня будет готов. Вечером они с Феликсом принесут…

– Ой! – залилась румянцем и зазвенела смехом-колокольчиком. Смущенно поманила рукой. Перегнувшись через подоконник, легкими пальчиками выхватила веточку акации. – Ой, вы не знали! Цветок – только жасмин! И за правое ухо. Мужчины – за правое! Это женщины – за левое.

– Делли, знаешь, кто ты?

– Нннет… То есть знаю! А кто?

– Знаменосец счастья.

(окончание)

Своими руками строить новый город – меня эта мысль увлекала головокружительно Отца тоже. Мы оба загорелись. Ведь не просто мечта. Это возможно. Только взяться. Девочки тоже радовались, предвкушали. Так интересно: жить в избушке, строить город! Тетку тоже своим вдохновением заразил. А она – я же видел, что ей не хочется. Она это скрывала, мы все энергично собирались, и она тоже, но я же видел. Теперь, и до сих пор, сердце сжимается, как ей не хотелось, а я настаивал. Спрашивал: «Ну почему, родная? Давай вместе поймем, почему у тебя душа не лежит? Не веришь, что получится? Или вообще плану не сочувствуешь?» Нельзя так спрашивать. Это не вопросы, а настоящее принуждение. Она призналась, что действительно как-то не хочется, но это неважно. Планы она разделяет, мысль замечательная, а не хочется – наверное, от худших чувств. Может, боится, как поначалу будет тяжело и неустроенно. Да ведь и не нужно было отказываться от планов. Просто ехать одному, или с отцом, а чтобы она с детьми пока подождала. Ослепительная ясно. Если бы я предложил, она бы, наверное, осталась. Может быть, и нет, но я не предложил.

Внесли первый взнос за семь паев, заложили квартиру и отправились.

Приехали из первых. Ранняя весна, совсем тепло, вокруг все зеленеет, вот-вот деревья зацветут. Весело.

Да, было и нелегко. В деревне единственная гостиница. Даже не гостиница, а такой трактир вроде двухэтажного барака. Нас вон сколько, маленькой четыре годика, а поместились в одной комнате с другой семьей. Делать нечего. Но у всех такой энтузиазм. Очень быстро, местных жителей нанимали в помощь, построили временное жилье для приехавших. Бревенчатые избушки. Девочкам нравилось взахлеб: сахарный домик, леденцовые окошки. Перебрались в избушку. Пайщики ведь обязаны были жить на своих участках. Это справедливо: чтобы не допустить спекуляции.

Светлый лес, полноводный ручей, даже скорее речка, а на том берегу, на изрядном расстоянии – другая избушка. Там тоже большая семья, но все дети взрослые. Дел столько, что с ног валишься, но все такие воодушевляющие дела. Первые просеки. Рабочие бараки. Новые избушки. Кирпичный завод закладывали, капитальную печь строили, землекопы уже глину копали. Приезжали всё новые работники. В деревне народу – словно на вокзале встречают поезд. И такая же приподнятая суматоха. У меня действительно было это чувство – братское. Не было ничего плохого! – ни воровства, ни поножовщины.

А потом настал тот день, за которым была та ночь. Мы с теткой с вечера уезжали в деревню, по хозяйству за покупками. А еще на мое имя был выписан кирпичный пресс. Сообщили, что получен. Можно было, конечно можно, выехать назавтра с утра. Не оставлять их ночью. Но это половину рабочего дня потратить. А всем не терпелось.

Никаких предчувствий. Ночью страшный ветер поднялся, на рассвете затих. Только ветер и мешал спать. А никакие не предчувствия. Мы с теткой в гостинице кое-как пристроились. Ей наверху в комнате на стульях постелили, а я внизу на лавке. Народу море. Допоздна разговоры. Рано утром тетка спускается, я уже встал. Обсуждали что-то хозяйственное. Вдруг шум прокатился. Вбегает сосед наш. Увидел меня и как споткнулся. Открыл рот и ничего сказать не может. Но я и тогда ничего не понял и не почувствовал. Только мелькнуло: что с ним? А он схватился за голову и кричит, задыхается: «Дети живы! Ваши дети живы! Отец убит! А жена… она ранена! Может, застанете живой!..»

В такие минуты люди, наверное, думают одно и то же: это не со мной, этого не может быть.

Нас обступили, и такой вздох: «Что?» Он кричит: «На них напали!» И опять вздох, как стон: «Кто?» – «Было пятеро, кричит, девочка всех видела и запомнила». А я все пошевелиться не могу. Повел глазами: где тетка? Она вдруг забилась, рвется: «Поедем, поедем, скорее, скорее». А сама с ног валится. Ее удерживают, мне кричат: «Поезжайте, мы позаботимся!»

Я и поехал. Со мной здешний лекарь. Пока за ним бегали, меня убеждали, что он хоть и пьяница, циник, но служил полковым фельдшером, разбирается в огнестрельных ранениях.

Плохо помню. Была деревенская улица, и сразу – сахарный домик. Солнце сияет, ручей блестит. Гарью пахнет. Крыльцо словно сажей вымазано. Или какой-то огромный зверь черным языком облизал. Ступенька прогорела. У крыльца человек пятнадцать. Вижу, но никого не узнаю. Выходит Марта. Схватила за руку, пальчиками стискивает, держится за меня, но не плачет, очень серьезная. Говорит лекарю: «Вы доктор? Пойдемте, все готово». Как взрослая. Двенадцатый год. Тут меня немножко отпустило: значит, жива и надежда есть. А он перекачнулся с носка на пятку, скривился – тут я его разглядел: длинный, еще выше меня, тощий, весь какой-то презрительный – и говорит мне: «Вы лучше не ходите». Нет, говорю, пойду. И тут понял, что девочки в дом никого не пускают, а их слушаются. Почему-то. Тоже загадка, почему кто-то начинается распоряжаться, а другие слушаются. Заходим. Вижу ее и повторяю про себя, что жива. Только у живых такого лица не бывает.. Даже не бледное, а как известь. Юджина держит ее за руку, пульс считает. Поворачивается ко мне, лицо перевязано. Они воду согрели, инструменты прокипятили. Юджина говорит: «В горло – насквозь, а в грудь – нужно пулю вынимать». Он бинты разрезал, посмотрел и стал бинтовать снова. Мы стоим молча. Что-то внутри мешает понимать. «Что же вы?» – спрашиваю. Он выпрямился: «А у вас, барышня, нос сломан. Давайте вправлю, а то с кривым носом останетесь». – «Да. Потом. Сначала маму». А он с носка на пятку перекачивается. «Родственники, говорит, это беда. Солдату скажешь: отвоевался, брат. Он поймет, сам с собой разберется. А родственники ничего не понимают и придушить готовы». Это правда. Я ничего не понимал и готов был вцепиться в него и душу вытрясти. «Да делайте же что-нибудь!» Кричу. Шепотом. А он: «Только мучить. Странно, что она вообще жива». Мы все втроем начинаем шепотом кричать: «Помогите, вы должны помочь!» Он скривился, рукой махнул: «Ничего нельзя сделать. Не поможет. Приготовьтесь».