она махнула рукой куда-то назад – как принцесса из сказки, та, что, спасаясь от погони, бросала за спину гребень, из которого должны были вырасти и сплестись ветвями исполинские дубы, преграждающие путь преследователям.

– Я ведь, Мамаша Бенни, – повторила Оливия, пристально рассматривая содержимое своей чашки, – пришла к вам, чтобы вы мне погадали.

– Погадала?..

Оливия подняла глаза – раскрасневшаяся, с испариной на лбу гадалка непонимающе смотрела на неё, словно просьба эта застала её врасплох.

– Понимаете, – быстро заговорила Оливия, – я так тревожусь за Филиппа, за его будущее, что порой ложусь в постель и глаз не могу сомкнуть до самого утра. Он вложил в театр все свои деньги, и если пьеса провалится, то я просто не знаю, что с ним будет. Да ещё эта ссора с мисс Прайс… Вы же видите, на нём просто лица нет! – Оливия позволила себе слегка преувеличить положение дел. – Он ничего не ест, исхудал… У меня сердце кровью обливается, глядя на то, как он мучается!

– Ну, дорогуша, не надо так расстраиваться, – довольно прохладно, уже без прежней душевности произнесла Мамаша Бенни, когда Оливия умолкла и уставилась на неё с надеждой и мольбой. – Тут мои карты ничем тебе помочь не смогут. Мистер Адамсон – джентльмен с характером, и советоваться со старой гадалкой по поводу своих дел нипочём не будет. Ну а что касается размолвки с Куколкой… Тут я так тебе скажу: их это дела, и прочим в них лезть не годится. Давай-ка, милая, я лучше дам тебе травяного чая от бессонницы, – Мамаша Бенни смягчила грубость своих слов улыбкой. – Вот вернёмся на Камберуэлл-Гроув, забеги ко мне, не забудь. Он всегда помогает. Утром проснёшься – как заново родилась.

Оливия удручённо кивнула и неразборчиво поблагодарила Мамашу Бенни, всем своим видом показывая, что ожидала от неё большей отзывчивости. Не слишком вежливо прервав пустую болтовню гадалки, она попыталась ещё раз дознаться, что же произошло между братом и мисс Прайс, но вновь получила щелчок по носу.

– Не наше это дело, золотко, – Мамаша Бенни нахмурилась и стала ещё больше походить на темноволосую, демонического вида богиню, изображённую на гобелене за её спиной. – Имоджен с меня голову снимет, если я буду о её делах попусту болтать. Разберутся сами, и не пристало нам с тобой им кости мыть. Э-э, да чайник-то совсем остыл, – протянула она, потрогав медный бочок, что должно было послужить намёком для засидевшейся гостьи.

Вид у сестры Адамсона стал печальный. Она пошмыгала носом, вглядываясь в остатки чая на дне чашки, и так жалобно предложила сбегать набрать воды, чтобы выпить ещё по чашечке, что гадалка смягчилась.

– Пришла в гости – так сиди, – проворчала она добродушно. – Сама схожу. Заодно загляну кое-куда.

С удивительной лёгкостью для такой грузной особы она поднялась из низенького продавленного кресла и, подхватив чайник, покинула гримёрную. После её ухода Оливия на всякий случай не меньше минуты созерцала гобелен на противоположной стене – изображение богини Цирцеи, окружённой пышногривыми львами, свиньями, оленями и прочей живностью, в которую, если верить седовласому старцу Гомеру, чародейка обращала всех неугодных.

Почему-то единственное, что сохранилось в её памяти о золотоглазой, как все потомки Гелиоса, богине, которой приписывалось владение древней магией трав, коварство и мужеубийство, были строки:

…Плачущих всех заперла их в закуте Цирцея, бросив

Им желудей, и буковых диких орехов[12]…

Спохватившись, что время-то идёт, Оливия подбежала к двери и отворила её на пару дюймов, чтобы услышать шаги возвращающейся Мамаши Бенни, а после принялась осматривать огромный платяной шкаф, стоявший в углу.

На перекладине, на проволочных вешалках висели несколько тёмных платьев и поношенное пальто из ворсистого драпа. Внизу обнаружились башмаки из грубой свиной кожи, к подмётке одного прилипла густая зелёная субстанция и комочек белого пуха. Больше в шкафу не было ничего.

Оливия, уже не надеясь что-либо обнаружить, всё же привстала на мыски и, вытянувшись во весь рост, пошарила рукой на самой верхней полке. Ничего, кроме пыли. Она обернулась, взгляд её упал на гримировальный столик, заваленный всякой чепухой – бумажными цветами, пудреницами, пустыми коробками из-под печенья и мятыми журналами. В единственном узком ящичке торчал ключ. Рука её уже потянулась к нему, но тут совсем рядом послышались торопливые грузные шаги.

Когда Мамаша Бенни вошла, сестра Адамсона по-прежнему сидела в кресле и листала один из театральных журналов за май прошлого года.

– О, давайте я сама всё сделаю, – вскочила она на ноги и принялась хлопотать.

– Да на здоровье, – согласилась запыхавшаяся Мамаша Бенни, мельком глянув на ключ, торчавший в ящике стола.

Пока Оливия заваривала чай, гадалка достала из коленкоровой сумки пачку дешёвого лимонного печенья и высыпала его на блюдце. Крошки из картонной упаковки она, недолго думая, отправила себе в рот, запрокинув голову.

Горячий чай вновь магическим образом создал иллюзию дружеского единения между обеими женщинами. Гадалка, успокоенная тем, что сестра Адамсона прекратила лезть не в своё дело и задавать вопросы про Имоджен, потчевала её бесхитростными сплетнями и невинными байками о прошлогоднем турне.

– …И такая у него шишка на лбу вскочила, что пришлось в околыше делать надрез и прикрывать шляпной лентой, и всё равно в Шропшире Джонни прозвали Единорогом. Он малый необидчивый, так что только посмеивался. Я так, золотко, скажу: в театре обидчивым вообще нечего делать.

– Ну, Эффи об этом точно ничего не известно, – быстро вставила Оливия, улучив лазейку в длинном монологе гадалки. – Уж как она до сих пор обижена на ту девушку… Её, кажется, звали Люсиль Бирнбаум, верно? Эффи никому не даёт о ней забыть – я сама уже трижды слышала историю о том, как та обманом лишила её роли, а потом Бог жестоко её за это покарал.

– Чушь несусветная, – Мамаша Бенни чуть не подавилась сухим печеньем. Откашлявшись, она категорично заявила: – Эффи – болтушка. Язык без костей. Уж сколько раз я ей говорила…

– …А ещё Эффи считает, что Люсиль своей гибелью осквернила сцену театра и теперь здесь семь лет никому удачи не будет… – продолжала не без удовольствия ябедничать Оливия.

– Это что ещё за глупости?! – Мамаша Бенни выпрямилась в кресле. Глаза её метали молнии, губы она сжала так плотно, что они превратились в тонкую бледную нить. – Совсем девчонка с ума сошла от безделья, – наконец, заключила она. – Скверна – это смерть от чужой руки, а Люсиль свалилась с мостика сама по себе. Воображала себя бессмертной ловкачкой, вот и поплатилась.

– Какая она была, эта Люсиль? – теперь, когда речь зашла о погибшей,