Россиньоли вдруг плюхнулся на скамейку, прямо на жесткие деревянные рейки, положил два кулака под голову. Ассистентка тут же прибежала с неизвестно откуда взявшейся подушечкой. Но он махнул на нее рукой, поманил пальцем Дирка и его партнера по сцене. В тот раз это был отставной адмирал, который как-то хитро сумел не доплатить Хансу Якобсену за поставленную партию военно-морской амуниции. И вот они сейчас не то чтобы довыясняли отношения, а наоборот, как бы прощали один другому те неприятности, которые доставили друг другу тридцать с лишним лет назад.

Они подошли к Россиньоли. А тот ни с того ни с сего задал дурацкий вопрос, играли ли они в детстве в «жучка», или, иначе говоря, в «мясо».

Адмирал не понял, Дирк тоже.

Тогда Россиньоли объяснил, что это была жестокая детская игра, где один мальчик становился, закрыв глаза и уши, спиной к своим товарищам, обступавшим его полукругом, и кто-то из них изо всех сил лупил его ладонью по заднице, а потом нужно было обернуться и угадать ударившего. Некоторым везло, а некоторых недотеп дошлепывали до синяков и позже в школе насмехались над тем, что они не могут сидеть за партой.

Россиньоли спросил еще, были ли в доме у адмирала и Дирка кошки или собаки, и неожиданно начал рассказывать, как у него в детстве была птица, ученый скворец, он очень его любил, кормил зернышками. Однажды, вернувшись домой после долгого отсутствия, он заметил, как скворец прыгает по клетке, свиристит и, наверное, просит есть или хотя бы попить. Краем глаза он видел, что у скворца пустая скляночка для воды, и совсем уж было собрался пойти в кладовую, где стоял заранее припасенный мешочек с кормом для скворца, он сам его купил, на свои деньги, на деньги, которые ему кидали из окон, когда он вместе с двумя цирковыми ребятами изображал под окнами что-то акробатическое. Время было голодноватое и ободранное. И никто не гнушался самым дурацким заработком, даже таким.

Дирк тут же вспомнил разговор с Либкиным: не оскверняйте, дескать, свой талант, не играйте на паперти. Разумеется, Либкин гений, ему виднее, однако Россиньоли тоже гений, пожалуй, еще и гениальнее (если это в принципе возможно – соизмерять гениев). И Россиньоли, подумал Дирк, останется, простите за пафос, в памяти человечества обширнее и дольше, чем виртуоз Либкин. Каждому свое.

* * *

И вот он уже запустил горсть в этот самый мешочек с птичьими зернышками. Он как сейчас помнит маленький холщовый мешочек, что-то в нем мама раньше держала, но отдала ему. Запустил туда руку, взял примерно столько, сколько нужно, как вдруг услышал крик: «Анджело, джелло, джелло!» И он, высыпав зернышки обратно, на секунду выскочил из кухни, подбежал к окну. Это его звали ребята, что-то у них там было срочное. Они отчаянно махали руками. «Сейчас! – крикнул он. – Пять минут!» – потому что точно знал, что нужно накормить птицу и налить ей воды. Но они завопили: «Какие пять минут? Быстро, быстро, бежим, бежим!» Он сбежал по каменной лестнице – они жили во втором этаже, – бежал так быстро, что чуть не вывихнул себе ногу, там была одна ступенька, вернее, там не было одной ступеньки, и надо было не забывать перешагивать через это опасное место. Но тут он забыл, и больно пяткой въехал в ребро следующей ступени, и, кажется, до крови ободрав себе ногу, выскочил наружу. «Что такое?» Ребята схватили его за руки и потащили за собой.

Оказывается, в трех кварталах от дома снимался фильм. Поставили декорации, прожектора. Расхаживал режиссер с трубой, в которую он кричал. Они увидели одну очень знаменитую артистку. Она выходила из специального вагончика, который пригнали на площадь. Кругом стояли люди. Двое полицейских помогали киношникам огородить площадку. Мальчишки и девчонки тянулись на цыпочках, пытались пролезть вперед, их одергивали. Начинались маленькие драки. Смешные драки двенадцатилетних ребят и девчонок, мечтавших пробиться поближе к празднику, к загадочной роскошной волшебной жизни кино.

– Я проваландался там часа четыре, – сказал Россиньоли. – А когда вернулся домой, скворец сидел неподвижный и нахохленный, у него были закрыты глаза. Я понял, что совершил что-то ужасное. Предательство, убийство. Я проклинал себя. Стоял посреди комнаты и не знал, что делать. Хотя все было понятно: накормить, скорее. Насыпал ему зернышек. Он даже не шевельнулся. Налил воды и поставил скляночку в клетку. Скворец, казалось, проснулся на мгновение. Открыл потускневшие глаза, сунул клювик в склянку и запрокинул голову, будто бы с натугой глотая единственную каплю, и снова закрыл глаза. Я тогда на цыпочках, поскольку было уже поздно, пробрался на кухню, съел оставленный мне кусок хлеба и половинку луковицы и пошел в спальню. В темную нелепую комнату, в которой стояли три кровати – одна большая и две маленьких. В большой кровати уже спали отец с матерью. Они приходили с работы рано и тут же заваливались спать, потому что уставали просто как лошади. А в другой кровати спал мой брат, который работал на стройке вместе с отцом и матерью и тоже уставал как скотина. В спальне пахло потом. Я потер глаза, делая вид, что умываюсь, снял брюки, потрепал на себе трусы, решив, что все там пока еще достаточно чистое, и тихонько улегся. Ночью мне ничего не снилось. Я думал, мне приснится кино, съемки, которые я наблюдал до вечера. Нет, мне не приснилось ровным счетом ничего, а утром, когда я вышел, клетка была пуста. Брат, собиравшийся на работу, сказал:

– Твой скворец умер. Ты забыл его накормить?

– Да. – И я заплакал.

Я подошел к брату, думая, что он сейчас навешает мне хороших пенделей, но он вместо этого перекрестил меня и сказал:

– Я закопал его во дворе под деревом, – повернулся и ушел.

* * *

Россиньоли рассказал эту странную историю, шмыгнул носом, потер уголки глаз, не заключил ее никакой моралью, полежал так еще недолго, а может, долго, черт его знает, Дирк не смотрел на часы. Наконец он с натугой встал, потянулся, потер поясницу и сказал, не глядя на Дирка и адмирала:

– Ну чего, играем, что ли?

И они сыграли. Вот ведь удивительное дело. Как будто бы этот рассказ что-то завел и переключил у них внутри. И вскоре Россиньоли, как прежде, деловито кричал: «Шаг назад, голову поднять, куда смотришь!» и тому подобные сержантские штучки.

* * *

– Кино – это про любовь, – говорил Россиньоли Дирку. Они сидели в той самой гостиной-библиотеке «Гранд-отеля». Россиньоли держал в руках бокал с красным вином, а Дирк то нюхал, то снова ставил на стол рюмочку с апельсиновым ликером.

Проходящие мимо люди не подсаживались к ним, вероятно, считая, что режиссер занимается с исполнителем главной роли. Кто знает, может, так оно и было, но Дирку казалось, что Россиньоли просто болтает.

– Кино – это про любовь, – повторил тот, – но не про любовь мужчины к женщине, сына к отцу, а солдата к родине, ни боже мой! Кино – это про мою любовь к красоте. Зачем я снимаю фильмы? Я хочу, чтобы было красиво. Да, да, звучит пошло и глупо, но это именно так. Хочу, чтобы каждый кадр был прекрасен, как настоящее произведение искусства, чтобы каждый кадр можно было остановить, вырезать, повесить в рамочку и чтобы на него не надоедало смотреть. Мне очень важно стилистическое единство, мой дорогой. Я снимаю разные фильмы. Пышные, живописные, лаконичные, костюмные, про нищих, про богачей. В каждом своя изобразительная стилистика, и она не должна пестрить. Но должно быть красиво. Зрителя должно утягивать внутрь моего фильма, но только не сюжетом, бог мой родимый, только не сюжетом. У меня вообще нет сюжета.