– Какое еще противоречие? – недовольно осведомился Якобсен.

Ему не понравилось, что Дирк его перебил в таком волнующем, в таком патетическом месте. Он даже слегка раскраснелся рассказывая. Он ходил по комнате, меряя ее своими длинными ногами, встряхивал головой, глядя то на Дирка, то в окно, то на картины на стенах, и рассказывал, рассказывал, рассказывал, погружаясь в эти тяжелые для него воспоминания, – и вдруг бабах! Противоречие! Тоже мне, сценарист выискался.

– Какое еще противоречие?

– Ну, помните, вы говорили мне, что были самым главным ребенком в семье и что в купеческих семьях, в старинных купеческих семьях, – со всей вежливостью подчеркнул Дирк, – все внимание сыну, а вот девушка – это я вашими словами говорю – как бы отрезанный ломоть. Что девушку важно подготовить к замужеству, дать ей приданое и, попросту говоря, забыть о ней. Пускай навещает на Рождество и Пасху, поздравляет родителей с днем рождения, ну и мы ее поздравим, и довольно. Это же вы мне объясняли, что девушка-аристократка – это да, это ресурс семейного продвижения, козырная дама в семейной колоде, которую нужно подложить под козырного короля, чтобы породниться с достойной семьей. А здесь-то что?

– Здесь любовь и надежда, – ответил Якобсен. – Ясное дело, никто не рассчитывал на то, что Сигрид принесет в дом миллионы или охомутает какого-нибудь барона, чтобы внуки моего отца были не просто Хан-сены и Йенсены, а бароны вот какие-нибудь эдакие. Простите, я немного волнуюсь и не могу подобрать красивую фамилию, да и неважно. – Якобсен махнул рукой. – Конечно, мы жили в двадцатом веке, после великой войны, которая все перевернула, и, конечно, девушка имеет право на самостоятельный выбор, но ведь надо знать какие-то границы. Самостоятельный, пускай даже экстравагантный выбор – это значит выйти замуж за богатого японца, или поехать учиться испанскому языку в Буэнос-Айрес, или организовать, как я уже не раз говорил, какую-нибудь благотворительную контору по помощи… да кому хотите, хоть местным сироткам, хоть голодающим детям Китая. Или наоборот – стать художницей, поэтессой, музыкантшей. Но – по-настоящему, всерьез! Или самый нормальный, без всяких выходок, но тоже свободный выбор – рожать детей и ухаживать за мужем, стать хозяйкой большого дома. Необязательно богатого, господин фон Зандов. Поймите меня правильно. Вы, очевидно, думаете, что Якобсен – это какой-то спесивый индюк, что он лопается от сознания того, что обладает миллиардами долларов, а также заводами и пароходами. Уверяю вас, нет. Клянусь вам всем святым, нет. Да, я очень богат, да, я очень могуч, – и он криво улыбнулся, – но, как оказалось, я был недостаточно могуч для того, чтобы спасти свою сестру. Пусть бы она вышла замуж за кого хочет. Пусть за бедного клерка, за честного труженика, не надо улыбаться, я произношу эти слова на полном серьезе, я тоже честный труженик, хоть и миллиардер, поэтому уважаю любого честного труженика, который работает счетоводом или обыкновенным рабочим на одном из моих заводов. Но вот пьянство, кокаин, безделье, свальный грех, разврат в грязных логовах каких-то якобы художников и вроде бы поэтов – вот это все, дорогой господин фон Зандов, почему-то не входит в мое понятие свободного выбора. Как-то не вмещается, вы уж извините меня, старого мещанина и филистера.

– А, собственно, почему? – возразил Дирк. – Ведь свобода, она неделима. Если человек свободен делать что-то одно, значит, он свободен сделать что-то другое. Иначе это получится, знаете ли… Мы этого хлебнули в своем государстве, когда я был совсем еще маленький. Мать рассказывала. Мы были абсолютно свободны хвалить фюрера и поливать грязью русских, англичан и евреев. Вот эту нашу свободу никто не ограничивал. Мы могли свободно ненавидеть негров и китайцев, креолов и мулатов, Ротшильдов и Маунтвернеров, нам никто не мешал презирать румын и поляков – такая широкая свобода, не правда ли?

– Глупо! – отрезал Ханс Якобсен. – Нелепая манера переводить обыкновенный человеческий разговор на политику и особенно на Гитлера. Там все другое. При чем тут я, мой отец, моя мать и Гитлер? Давайте проще. Каждый человек в нашей свободной стране имеет право вести себя на улице как ему вздумается, но вот плевать в рожу встречному прохожему, публично заголяться и мочиться – это почему-то не входит в рамки свободы, и я думаю, что это правильно. Ваш пример с нацизмом – совсем неудачный!

Видно было, что он оскорблен до глубины души. И даже не тем, что его сравнили с Гитлером, а тем, что Дирк фон Зандов пытается встать на сторону Сигрид. Пытается объяснить, что она, быть может, всего-то навсего хотела освободиться от оков буржуазной семьи с многопоколенными традициями и просто пожить как ей нравится.

Осознав это, Дирк перевел дыхание и сказал:

– Конечно, я был неправ. Сравнение глупое, правда. И, уверяю вас, господин Якобсен, я целиком и полностью на вашей стороне. Тем более что у меня тоже было что-то такое, похожее. Отчасти похожее, я хочу сказать. Должен вам признаться, у меня есть – теперь вернее сказать была – незаконная дочь. Ее мать не захотела заключать со мной брак. Тоже эти странные новации: «Я хочу родить ребенка для себя!» Хотя время было довольно голодное. Мне было всего двадцать два года. Я только-только нашел работу. Верите ли, я больше половины своих денег отдавал туда, этой женщине и ее дочери. Они меня не желали знать, хотя деньги брали. Дочь училась в школе за мой счет. Нет, школа-то была государственная, само обучение ничего не стоило, но учебники, школьная форма, карандаши и краски, завтраки, например, – за это надо было платить. Я платил. Но знать меня они все равно не желали. Ни мама, ни, что особенно печально, дочка. Ей почему-то очень не нравилось, что я актер. Вероятно, она мечтала, чтобы у нее папа был богатым лавочником. Ох! Бестактно выразился. Вы не обижаетесь?

– Нет, что вы, – сказал Якобсен, – хотя я, конечно, скорее лавочник, чем актер. Но в каждой семье свои драмы. А почему вы сказали, что «была»? – сочувственно спросил он.

– Они уехали, кажется, в Америку… или в Южную Америку. Не знаю. Так что дочь у меня, может быть, и есть, а на самом деле, конечно, нет. Даже если она жива и прекрасно себя чувствует. Если она сейчас в Штатах – ей как раз на этих днях исполняется двадцать один год, то, значит, ей в магазинах будут свободно продавать пиво. У них там такое правило, вы слышали?

– Слышал, – кивнул Якобсен. – Спасибо за ваш рассказ. Я ценю ваше сочувствие. А как ее имя?

– Лена, – сказал Дирк.

– В честь Лены Нюман?

– Нет. Она родилась в пятьдесят восьмом. А фильмы с Леной Нюман вышли лет через десять, кажется. Но вообще-то вы правы. Все эти штучки в духе шестьдесят восьмого года. Секс и свобода. Я, кстати, очень люблю и ценю Лену Нюман. Мы с ней знакомы.

– Да, – сказал Ханс Якобсен. – Актриса невеликая, но сделала вклад, – усмехнулся и добавил: – В свободу!

Видно было, что эта перебивка как-то сдвинула его с прежнего настроения, но зато и несколько успокоила. Он прошелся по комнате и, улыбаясь, продолжил:

– И вы знаете, что у меня спросила моя простая и наивная мама? Я никогда не ожидал от нее такой юридической прыти. Она спросила: «Бывает, что мужья и жены разводятся, а можно ли развестись с дочерью? Ведь если мужья и жены разводятся, то разведенная половинка уже не имеет никакого права на наследство, верно?» – «Кажется, так». – «А нельзя ли сделать так, – поинтересовалась мама, – чтобы развестись со своей дочерью раз и навсегда? Чтоб не быть ей ничем обязанной даже после смерти? Тем более что я совершенно не рассчитываю на то, что она будет лелеять мою старость».