Проще говоря, удрала, смылась. Ханс ни минуты не думал, что это случилось из-за того, что он обругал сестру и влепил ей пощечину. Он ее прекрасно знал и понимал, что она бы уехала все равно. Так что, быть может, он ей даже помог уехать красиво, уехать эдак обиженно, оскорбленно хлопнуть дверью, что она, надо отметить, не преминула сделать.

Однако, когда через четыре месяца было вскрыто завещание, выяснилось, что Ханс становится фактически опекуном Сигрид, то есть обязан по гроб жизни снабжать ее деньгами, пускай папиными, а не своими, но дело не в том, чьи это деньги, дело в том, что они неразрывно связали его с Сигрид.

А ведь он с огромным удовольствием подарил бы ей хоть пять, хоть десять миллионов долларов, только бы она наконец оставила его в покое. Сняла бы с него ужасную обязанность все время помнить, что где-то там, на краю света, причем на неизвестном ему краю, то ли совсем рядом, в Германии, а то ли и вовсе в Чили, живет, мается и нуждается любимая сестренка. Тьфу. Ханс даже несколько раз умственно согрешил против памяти своего отца, которого любил и уважал безмерно. Зачем тот сделал его распорядителем доли Сигрид? А с другой-то стороны, ну не было бы этого завещания, все равно дело бы обернулось ровно так, как получилось сейчас.

«Кровные узы – это какое-то проклятие», – думал Ханс.

Странное дело, его мама думала точно так же. Ханс после смерти отца стал проводить с ней больше времени. Во-первых, ее было жаль, а во-вторых, она удивительным образом умела дарить тепло. Она ничего особенного не делала, а иногда говорила просто смешные и наивные вещи, которые никак не пристало произносить жене покойного миллионера. Когда Ханс, а было ему тогда, как мы помним, чуть больше тридцати, собирался вечером провести время в какой-нибудь веселой компании, она внезапно выходила из своей комнаты – дело происходило в их старой городской квартире – и сокрушалась:

– Ну куда ты, сынок, пойдешь? Темно!

Действительно было темно, часов восемь вечера. Но, боже мой, как это было наивно, как трогательно, в этом было что-то нежно-простонародное. Так могла бы пенять привезенная из деревни старая няня своему юному воспитаннику, которому разрешили наконец гулять по улицам самостоятельно. «Куда ты, Ханс? Ведь на улице темно». Или уж совсем по-деревенски: «Ночь на дворе». Мама, кстати, говорила какие-то похожие слова, чуть ли не эти же самые:

– Ночь на дворе!

– Ночь на дворе, и волки воют, – смеялся Ханс. – Съедят бедного мальчика.

– Да не уходи, – просила мама. – Вон как ты сегодня за весь день намаялся, набегался. Посидим, отдохнем, радио послушаем. Я тебе коньячку налью. Хочешь?

У Ханса просто слезы на глаза наворачивались. Он целовал маму в седую макушку, обещал скоро вернуться, но все же уходил. Однако довольно часто возвращался рано, а иногда и вправду оставался и заявлял, смеясь: «Но только если две рюмочки. Тогда не пойду». И мама, сияя, усаживала его в кресло и тащила из соседней комнаты коньяк.

После этих двух случаев – с Кирстен и с Сигрид – Ханс Якобсен будто бы разлюбил женщин. Они, особенно его ровесницы и те, что немного помладше, виделись ему в двух обликах – мертвая куколка-жена или полоумная похотливая сестра. Он уже давно поставил сестре диагноз и даже во внутренней речи называл ее не Сигрид, а «наша полоумненькая». Он боялся, что это проскользнет в разговорах с мамой. Но мама о Сигрид предпочитала молчать. Хотя иногда вдруг затевала чудной разговор.

– Вот представь себе, сыночек, – говорила она тоном умной Эльзы из сказки братьев Гримм. – Вот представь, что я скоро умру.

– Мама, перестань! – Ханс вставал с кресла, пересекал комнату и подходил к дивану, на котором сидела мама. – Ну что ты, мамочка, дорогая, в тебе еще очень много жизни.

– Никто не властен, кроме Бога, расчислять наши дни, – поджимала мама губки, на секунду превращаясь в постную лютеранку. Но потом снова улыбалась: – Но все-таки предположим, что я умру и ты умрешь тоже.

– А это еще зачем? – спрашивал Ханс.

– Ну не знаю, ну мало ли. Например, от какого-нибудь несчастного случая или на войне. Говорят, скоро в Европе опять война.

– Мы нейтральная страна, – успокаивал ее Ханс.

– А вдруг они все равно на нас нападут? Сделают вид, что не знают, что мы нейтральны. Или ты сам захочешь пойти на войну, в иностранный легион. Да мало ли отчего люди умирают. Я же про другое, сыночек, не придирайся к мелким неточностям. Я же старая женщина, мало ли что мне в голову придет. Я не знаю всех подробностей жизни. Но я знаю, что люди иногда внезапно умирают. И вот представь себе, умираю я, умираешь ты…

– Грустно, – вздохнул Ханс, не понимая, к чему мама клонит.

– Очень грустно, – кивнула мама. И вдруг ее глаза яростно сверкнули. – И эта мерзавка станет наследницей всего!

– Ты о Сигрид? – спросил Ханс.

– Да! – крикнула мама, встала, прошлась по комнате, громко отодвинула стул, села у стола поближе к Хансу и вдруг изо всех сил стукнула кулаком по столу: – Я ее ненавижу! И я не желаю, чтобы после моей смерти или после твоей смерти, живи сто лет, сыночек, но у тебя нет жены и детей… Женись, наконец! Нарожай кучу детей! Потому что я не желаю, чтобы после нашей смерти эта мерзавка стала владелицей всего нашего! Чтобы она сожрала наши деньги, наши дома, все наше имущество!

– Мамочка, бог с вами, – неожиданно для самого себя он перешел на «вы». – Что вы такое говорите?

– Чтобы она сожрала все деньги, дома и вещи точно так же, как она сожрала мою душу, точно так же, как она сожрала отца.

– Отца?

– А ты думаешь, он просто так умер? Если бы не Сигрид, он бы еще жил и жил. Его отец дожил до девяноста трех лет, а дедушка до ста одного года! Умер, когда упал с лошади и расшибся. Якобсены славятся долголетием. Она сожрала его сердце, мерзавка. Зачем я ее родила!

– Мамочка! – Ханс, опустившись на колени перед матерью, поймал ее руки и прижал к губам. – Мамочка, я понимаю ваш гнев, я разделяю ваши чувства, Сигрид не самая лучшая дочь и сестра, но, мамочка, это грех. Грех так думать, грех такого желать, грех проклинать свою родную дочь.

– Встань, – сказала мама. – Как говорится, спасибо за сочувствие. И не тебе учить меня морали, сынок. – Помолчала и добавила: – Я ничего особенного не имела в виду. Но когда сын учит мать морали – это неприлично. Сядь.

Ханс повиновался. Она замолчала, подвинула к нему бутылку:

– Выпей еще коньяку.

– Не хочу, – отказался Ханс.

– Правильно, – одобрила мама. – Серьезные разговоры надо вести на трезвую голову. Ты говоришь, грех проклинать? Да ее хоть всю запроклинай, ей это тьфу. Она ни в Бога не верит, ни в людей, ни в совесть, ни в благодарность. Сколько я для нее сделала, сколько мы для нее сделали… Она на все наплевала.

* * *

– Ужасная история, – взволнованно произнес Дирк. – Но, господин Якобсен, тут какая-то непонятная штука получается. Вроде как небольшое противоречие, позволю себе заметить.