– Мамочка, как можно такое говорить? Вы у нас… ты у нас самая лучшая, самая любимая, мы с отцом капитально горы свернем, лишь бы тебе угодить! – Он и сам теперь верил, что ради матери можно и должно пожертвовать своими планами, жаль, сразу этого не понял. – И отец вернется, непременно вернется. Или я сам к нему поеду, разыщу, привезу.

Она гладила сына по голове, едва дотягиваясь до макушки, и думала, какой же он еще птенчик, как мало разбирается в путях-дорожках, которые выстелила затейливым ажуром хитрюга судьба.

Карп Матвеич тоже обрадовался племяннику:

– А я боялся, значица, что мамка твоя меня со свету сживет, изревется, да и заставит искать по всей матушке-России, где твои косточки никудышние. – Он похлопал Жоку по плечу. – Что к нашим собрался – это правильно. За Советами будущее, Женька! Ты молоток, что сам понял.

Слушая Карпа, Евгений представлял веселую толпу молодежи, как на покосе – все здоровые, энергичные, солнце яркое, а трава густая. Это и есть строительство нового мира. Все сорняки – под корень острым лезвием. И нечаянно целоваться за свежескошенной копной, одуревая от сочного запаха. И спать под звездами, слушая мирные всхрапывания коней, обнимая нежное плечо.

Стоп! Какое еще плечо закралось в его мечты? Уж не Поля ли станет спать на сене?

Карп будто подслушал:

– А мороку свою княжескую брось, забудь. Уехали, значица, и с Богом. Тот, кому родная земля не дорога, кто бросает ее в лихой час, не товарищ нам, Женька, не товарищ.

– Но ведь это я… я сам.

– Что ты сам? Значица, так: решение принимал не ты. Внутренняя сила нужна, значица: воевать или бежать. Если бы Глеб остался, я бы его зауважал – боец. А так… Вот поэтому революция и победит.

Евгений страшно не хотел выглядеть в глазах Карпа Матвеича и Ванятки беглецом, что дрожит за свою никчемную душонку. Воевать так воевать. Пусть в новом обществе не будет классовой розни, пусть новые поколения смело находят любовь где вздумается, будь среди их предков хоть цари, хоть батраки. Поэтому он на днях простится с матерью и отправится в сторону Верного – там отряд, там ждут боевые товарищи и головокружительные приключения. Рядом с дядькой ему тесно, могучая тень прикрывает и от опасностей, и от почестей. Нет, его дорога отдельная, самостоятельная, как у взрослого. Поэтому сидит сейчас рядом с другом и слушает, смотрит на краснеющие в темноте угли и на поблескивающие казахские лбы, собравшиеся на босяцкий курултай[67]. Пусть они выберут революцию, пусть послушают Карпа, а не этого черного из Оренбурга.

Наступило долгое тягостное молчание, вкусная рыба в полных животах не приносила теплой радости, мистическая, потусторонняя красота ночной реки не задевала романтических струн в настороженных душах.

– Так и быть, средний жуз пойдет за тобой, комиссар-ага, – после долгого раздумья постановил Кайсар.

Остальные недружно замычали. Костер совсем потух, лица говорящих не угадывались, только голоса стелились над станом.

Карп Матвеич со спутниками поднялись, засобирались в дорогу.

– А откуда в наших краях взялся твой отец-китаец? – Идрис повернулся к Жоке, хитро, с разбойничьим прищуром вглядываясь в его черты, плохо различимые в темноте.

– Так, судьба привела… – Не хотелось листать длинную семейную летопись.

– А как его по‐китайски зовут?

– Зачем вам? – Жока насторожился. – Чжоу Фан его зовут, если это имя что‐то говорит.

– Не тот ли это караванщик, что заболел и отстал от своих? Кажется, в тысяча восемьсот девяносто шестом это было? – Идрис удивленно присвистнул. – Его караван-баши – Сабыргазыага, так? – Почему‐то черного развеселила весть про отца.

– Я не помню имен, это было до моего рождения, – пробормотал Евгений.

– И где он сейчас, твой отец?

– В Китай ушел. Не может вернуться.

– Ладно, даст Аллах, еще свидимся. – Идрис помедлил, будто в раздумье, сказать что‐то напоследок или не стоит. Жоке показалось, что неска́занное предназначалось лично ему.

На фоне нежно алеющего неба вдоль мерцающей речной полосы проскакал всадник, весь в черном с ног до головы, на черной лошади. Если бы не стук копыт, далеко разносящийся по спящей степи, то и невдомек – человек или демон.

Глава 11

Чистая вода в Аягузе, прозрачная. Толстая бело-голубая крышка накрывает речку на долгие пять месяцев, не дозволяя подглядывать, что творится во дворце албасты[68]. Наверное, сонные пери[69] справляют там свадьбы, отгородившись ледяными стенами от докучливых людей, или собираются на совет души утопленников и строят козни пережившим их врагам. А весной выспавшиеся струи выныривают из‐подо льда еще стремительнее, камни на дне блестят еще ярче, словно начищенные усердной прислугой со щетками и скребками.

Красиво катятся волны по прибрежным камням, любоваться бы целыми днями, да некогда, работы много… Айсулу вздохнула, ухватила тяжелую лохань с вымытым бельем и начала карабкаться вверх по крутому склону. Косы растрепал требовательный ветер, а они выросли непослушными, не желали повиноваться сатиновым командам – только хозяйской ладони. Обрадовавшись, что обе руки заняты, платок расхулиганился, пополз набок, скатился по переносице, как с горочки на санках, и закрыл один глаз. Надо бы остановиться, поправить его, но не сейчас, только наверху, совсем немного осталось.

Еще одно лето вступало в права – последнее лето ее девичества. Вроде и жалеть не о чем – голая юрта да тяжелая работа, а слезы наворачивались все чаще и чаще. Раздумья о замужестве давались с трудом, мысли все время хотели убежать, спрятаться, поэтому она каждый вечер хваталась за домбру и уходила в степь, к верблюдам, выплакать тоску.

Айсулу исполнилось семнадцать – приличный возраст для переезда в дом мужа. Дальше тянуть отец не согласится. Матери не стало давно, дочка уже плохо помнила, что когда‐то в юрте ее ждали теплые руки, пахнущие тестом, что пухлые улыбчивые губы дули на ее содранные коленки. Отчего умерла? Одному Аллаху известно. Шутка ли, восемнадцать детей на свет произвести. Выжили всего шестеро, и то хорошо: две девочки и четыре мальчика. В самом начале, когда мамы не стало, хозяйством занималась старшая сестра Рахима, потом Жанибек женился, и хозяйство легло на плечи женгешки[70]. А Рахима пошла второй женой знатного бая в большой аул, настоящее село с крепкими домами, со школой, больницей, запахом сладкой сдобы и жареных семечек, и не осталось рядом никого, чтобы плакать в застиранный подол. Братья – они все больше по лошадям, у них на уме не байга,