– Лупе, – позвал Энрике, склоняясь к жене. – Душа моя, тебе лучше?

– Всякому созданию божьему дана душа, и нет в том правиле изъятий. Если же скажет кто: он без души и нам не равен, он ниже и он – изгой, пусть тот…

Энрике опасливо скосил взгляд на Лало. Сэрвэд качнулся было к столу, к бумаге и чернилам – подать умеющему писать, ведь сказанное ценно для Башни. В соседней комнате заплакал малыш Хулио – и Лало сокрушенно всплеснул ручищами, побежал прочь. Он немедленно вернулся, баюкая надрывающегося младенца. Энрике принял сына и постарался укачать, поглядывая на бормочущую святые слова жену, безразличную даже к голосу родного ребенка. Затем взгляд переместился на пустой стол, на Лало.

– Слушай, он ведь, пожалуй, просит есть.

– Знамо дело, – кивнул сэрвэд. – Ночью-то я укачал малого, песенку спел. Помогло. Утром козьего молока дал, перед зорькой. Сам доил, тепленькое… Где зерно на кашу и иные припасы, не ведаю. Оно ж по уму как? Твой дом, ты и смекай.

– Вера твоя есть дом твой, убежище и приют, кров в ненастье и место отдыха, однако же никто не остается в стенах удобных навеки, ибо дело жизни его… – зашептала Лупе.

– Святой Авва, проповедь седьмого камня, зачинная строка, – опознал Энрике с отчаянием и задумался: – Что едят дети? Так, спокойно, без горячки. Надо сообразить, я ведь кормил его тем, что мне давала в мисочке Лупе. Жидкое и теплое. Где у нас крупа или зерно?

– Зерна и плевелы совместно произрастают, однако же… – немедленно начала цыганка.

– Два святых родителя у одного несчастного ребенка – это неизбежный голод и полная разруха в хозяйстве, – ужаснулся Энрике. – Боже мой, как ловко я жил в ложной святости, пока Лупе тащила на себе дом! Лало, ты умеешь варить кашу? Хвала Мастеру, по рождению ты не благородный дон, значит, умеешь много чего полезного.

Энрике сунул малыша в руки сэрвэду и спотыкаясь, побрел в соседнюю комнату, почти на ощупь нашел сундук, запустил руку на самое его дно, извлек маленький сверток. Вернулся, сел к окну и распахнул створки. Вытряхнул на колени содержимое свертка – неприметный узелок на обрывке пеньковой веревке. Непослушными пальцами Энрике распутал узел, выложил на дрожащую ладонь. Осторожно сдул за окно и проследил, как резкий порыв западного ветра подхватывает истрепанную нитку, затем гладит кожу руки и мчится прочь, торопится дальше и дальше, несет весть о развязанном узелке тому нэрриха, кто завязал узел и кто ему, западному, родня…

– Оллэ, нас надо срочно спасать от избытка святости, – попросил служитель у ветра. Рядом сел сэрвэд, и Энрике принял на колени сына, покачал на руках и сокрушенно вздохнул, щелкнул языком и подмигнул малышу, не желающему уняться. – Хулио, твоя мама говорила: непутевый я. Надо было слушать, мама у нас умная. Ох, как внимательно надо было её слушать…

Идея семи небес, нанизанных на ось духа – это центральный постулат веры, тот самый, по сути, что дал название и зримый образ конструкции духовного развития через восхождение по бессчетным ступеням. Башня – винт ступеней-дел, воздвигается ввысь, дарует надежду праведникам добрести до Бога, задыхаясь, но упрямо свершая бесконечный подвиг преодоления себя… А еще Башня – символ падения грешников, тех, кто потакает страстям и сползает во тьму вечную, в мрак безбожия и кромешного кошмара.

Кортэ лежал на мягком и теплом, ощущая это мягкое основание – облаком, а самого себя – малым перышком тумана. Небо заполняло мир целиком, такое глубокое и безграничное, словно оно вместило все семь своих слоев. Пристальный взгляд пронизывал безмерность многих ярусов Башни, он обладал силой прозрения и различал божественное сияние, а не просто восход…

Сознание плыло в переливчатой утренней синеве, дрейфовало вместе с парусом крошечного клочка тумана, влекомого через рассветный океан родным северо-западным ветром. Кортэ-туман, не прилагая усилий, летел и удивленно растворялся в ином состоянии, нетелесном и отрешенном. В небесном океане не было ничего похожего на Башню. Ни винта ступеней вверх или вниз, ни тьмы-зла и света-добра. Ни даже выбора: ветер гонит, туман послушно движется. Сменяют друг друга день и ночь, как можно их противопоставить? Они – две стороны единого круга времени. Мир вне телесного бытия не содержит противоречия. Казалось бы, это и есть наилучшее, безмятежное состояние. Но мир без конфликта воспринимался каким-то плоским, из него – подумать страшно – исчезло важнейшее: твердь убеждений. С её утратой оказались зыбки и лишены опоры столпы веры – жизнь, смерть и даже сам Бог.

Клок тумана пересекал рассвет от берега до берега горизонта, чтобы однажды раствориться, пролиться дождем, впитаться в луг или пополнить большое облако. Любой исход не являлся для тумана концом, потому что у пути его не было начала и направления, пока этот путь не прослеживался чьим-то неравнодушным взором. Для Кортэ бытие облака представлялось удручающе безвольным и неличностным, ведь он не готов был по воле ветра – чужого или даже родного – плыть, куда угодно этому самому ветру… Возникало сомнение: бытие ли это?

Полмира заслонила голова Иларио, и вмиг Кортэ стало хорошо, присутствие знакомого человека сразу избавило от безвольной и бездумной участи.

– Очухался?

– Ох, не пропадай, – сиплым шепотом попросил Кортэ. – Тошно быть облаком.

– Понятно. Лей еще, – безжалостно велел Иларио и отстранился.

Ледяная вода хлынула сплошным потоком, изгоняя из сознания остатки тумана и вынуждая зубы часто, дробно лязгать. Пару раз прикусив язык, Кортэ сполна осознал: он, благодарение Мастеру, вовсе не облако, он – замерзший нэрриха, копошащийся в луже посреди двора. Он счастлив быть самим собой, и ничуть не более. Но ведь – и не менее!

– Недоумки! Отродья шелудивого козла, пособника криворогого чёрта из…

– Вроде очухался? – изрек Иларио, вслушиваясь в поток ругани, звучащей всё разнообразнее и громче. – Сидра ему, если хоть капля уцелела.

– Мой сидр! – ужаснулся Кортэ и рывком принял сидячее положение, более не отвлекаясь от главного на пустопорожнюю философию. – Черти краснозадые! Ну, если выпили без меня… Ну, держитесь.

– Ну, держи, – серьезно предложил Иларио и передал запотевшую кружку.

Напиток был тот самый: мутный, терпкий, выдержанный. Кортэ выхлебал его длинными глотками, радуясь каждому мигу земного рассвета, ощущая себя живым и счастливым здесь, в несовершенном мире, дозволяющем сыну тумана не быть облаком, а сколько угодно брести против ветра, пусть даже из чистого упрямства и без верной цели.

Иларио подвинул табурет и покосился на дверь. Кортэ замотал головой: в гостерию не пойду, тут небо, родной ветер играет с дурными клочьями сырости, не способными спорить.

– Вион? – допив сидр, Кортэ утер губы рукавом, сел верхом на табурет и прикрыл глаза, собираясь с мыслями.

– Пока лежит и даже не дышит, – насторожено и мрачно вымолвил Иларио. – Ты, впрочем, тоже не дышал. Кандэ прислал сообщение, как ты и велел с вечера. И – да, ты прав. Не зря следили за указанными домами.