— А от меня чего ты хочешь? Я-то тебе чем помогу? Я же в больнице лежал, когда он пропал?… Коля, мы же вместе с ним когда-то были, одну кровь видели. Неужели если бы я что-то знал, то сказал бы тебе? Если бы он мне что-то поведал, со мной бы и умерло. Не спрашивай больше о таких вещах. Ты же сам понимаешь: ответов на них не будет ни ФСБ, ни Интерполу. Одно тебе скажу: даже если он там, он родины не посрамит… Много теряется людей, некоторые находятся. Может, и Светояр когда-то найдётся, сам придёт. А может, и канет, как и мой отец.

— Так люди говорят…

— Много чего люди говорят! Только всегда ли правду?

Чай пили молча, никто больше не затрагивал темы о Светояре. Валентина радовалась, что Дмитрий дома, и даже отпросилась с работы. Участковый ушёл. Его занимала судьба Светояра, и Дмитрий знал, что он будет искать. Только вот где? Куда он ушёл, туда дороги нет. Но не мог объяснить ему Дмитрий, так как сам не знал, как туда можно попасть. Только памятью да в снах…

Теперь для Лешего наступила только явь, которая каждый день с ним. Хотя он обращался к своей памяти и снам, но старался меньше и меньше это делать. От этого только становится печально и плохо на душе. И ему иногда казалось: лучше бы он вообще ничего не помнил. Наверное, проще было бы жить на земле, веселее. Больше бы улыбался, больше бы шутил и смеялся, как в детстве. Но вот новая память не даёт ему это делать. Неужели так и придётся жить с этим грузом, грузом, который принесла ему болезнь? А только ли болезнь? Откуда-то ведь всплыли все эти люди, со своими обычаями, со своим ритуалом. Почему ещё до комы ему снилась иногда эта женщина, Ведея? И кома ли тут вообще виновата? А Сохатый-Светояр, может, ещё и явится. Оттуда ли или ещё откуда, но, возможно, придёт. Потому как жил в этом мире, и этот мир для него был родным и близким. У него здесь остались друзья, у него здесь остался дом. У него осталась память по этой жизни, по которой он тоже будет сожалеть. На всё нужно время, и Светояру тоже, чтобы разобраться, понять. Да, он воин, его сделали воином, чтобы защищать Отчизну. Может, и ушёл, поняв, что стал ненужным. Но он, может, поймёт, что он всё сделал, что требовалось от него. И на смену ему пришли другие, более молодые и сильные, такие же, как он, которые верны присяге и долгу.

Дмитрий поднялся с кресла, накинул полушубок, надел валенки, вышел во двор, Между молодых заснеженных кедров, по заметённой тропинке он пошёл на берег по чистому белому снегу, как по чистому листу своей новой памяти. И ему, Лешему, ещё много надо написать на этом чистом листе жизни, который потом станет его памятью. Лёд на реке встал, нагромоздив торосы на небольшом перекате, оставив незамёрзшее блюдце, как зеркало, в которое то ли смотрелись, то ли пили из него птицы.

* * *

Кончилась длинная метельная зима. Солнышко да ветер съели снег в течение недели. Трава не заставила себя ждать, полезла на свет божий на чуть отогревшейся земле. Дмитрий каждый день ходил на берег с восходом. Он не перестал встречать солнце, разговаривал с водой и лесом. Как и прежде, он ничего не просил — он только радовался, что они есть. Вскоре пошла река, и он стал подольше находиться на берегу. Смотрел на проплывающие льдины и, казалось, терял счёт времени.

Одним утром по реке вниз на большой скорости пролетел импортный катер, каких Дмитрий ещё не видел. Как из зарубежного кино, со столиком на палубе, с белым выступающим навесом. Музыка гремела в утреннюю рань и эхом оседала на вековых кедрах по берегу реки. Дмитрий видел на палубе несколько крупных мужиков, у одного даже заметил блеснувший на солнце синей сталью АКМ. «Это не охотники, — почему-то подумал Дмитрий, — не время. Да с „калашом“ на уток и не ездят». Катер пролетел и скрылся, как белая летящая птица. «Хорош, зараза! — восхитился Леший. — Скорость, что на машине». Но вместе с этим какая-то тревога заползла ему под рубаху, непонятная, ни о чём, а тревога. День проходит, а не может забыть этого катера. Словно предчувствие беды неотвратимой. Вечером второго дня не смог больше терпеть, позвонил участковому Колесникову, попросил прийти. Уже стемнело, когда Николай пришёл с женой и с двухлитровой бутылкой пива.

— Ну, что сейчас у тебя случилось? Скажи, пообщаться захотел да расслабиться. Да я и сам не прочь! Бабы пусть языки почешут, а мы посидим как люди.

Но по лицу Лешего почувствовал, что всё-таки не ради гулянки он его позвал.

— Что-то тревожно мне, Коля. И сам не знаю, отчего, но поверь: зря у меня ничего не бывает. Предчувствие. Катер два дня назад прошёл вниз, заграничный, белый, как чайка. Пролетел, еле воды касаясь…

— Ну, так что из этого? Мало ли их ездят и плавают? Туристы какие-нибудь или просто на пикничок бандюганы выехали, водки, баб набрали и отрываются сейчас, поди.

— Не похоже, Коля… С «калашами» люди, и баб не видать было.

— С «калашами», говоришь? Ну, это другой расклад… Но внизу там ни одной деревни нет, кроме скита, да там и нет никого.

— Постой, Коля! Я, кажется, понял. Ты не в курсе, последнее время никто отцом Амвросием не интересовался?

— Расстригой, что ли? Да был разговор. В управлении какие-то родственники его искали. Они и у Севы в психушке были… Стоп! А не они ли Севастьяныча на свалке трактором переехали? То-то там все напуганные были! Слова ни от кого добиться опера не могли… Сказали, что кого-то искали. А ты знаешь, где он?

— Знаю, Коля, знаю. Я ему сам в скиту избушку срубил. Он в пустынники подался, грехи замаливать да веру искать.

— Ну, а кому он нужен? Может, правда родственники? Потерялся, вот и ищут. Может, он из богатеньких.

— Нет, он в розыске ещё с девяностых. Он богатеньких обирал, квартир многих столичных полишил, капитал скопил да прятался монахом в монастыре. А потом во всём разуверился: и в Боге, и в людях, и в деньгах тоже. Отшельником хотел пожить, вот я его в скит и увёз.

— Что же ты мне раньше про это ничего не сказал?! Он же в розыске, говоришь! Надо было брать его!

— Человек искренне раскаялся. Да и не привык я людей сдавать.

— Да, дела… Что делать будем?… Так, давай завтра с утра эту проблему решим, а сейчас… Пиво же киснет, Митя! А давай завтра туда и съездим, мотор мой казённый обкатаем, японский. Правда, он мне доверия не внушает — уж слишком лёгонький.

Когда уже провожал гостей Дмитрий, на реке с прожектором и с музыкой прошёл тот катер, о котором говорил он участковому.

— Вот, видишь, обратно пошёл катер. Да гуляли, поди, мужики. Ну, а съездить — съездим, посмотрим на твоего отшельника. Крови-то на нём нет? Он тебе рассказывал?

— Да нет, Николай, мошенником он был. И даже не мошенником: места под небом для души своей не мог найти, разуверился во всём и в себе тоже — вот и подался в одиночество.

— Не верится мне, натворил, поди, выше крыши… Это уж потом грехи замаливают, все они так.

* * *

Река ещё совсем не вышла из берегов, была полноводной и мутной, тащила вниз за собой кустарники и деревья, шумела и бурлила. Дмитрию вспомнилась берёза с его берега — тоже вот так несло. Теперь, поди, где-нибудь ободранная лежит в курье, илом да плавником затянутая. Мотор действительно работал почти беззвучно и заменял один двух «Вихрей». Лодка постоянно шла на глиссере, скользила по мутной воде и на резких поворотах шла боком, как камешек, пущенный блином. Во второй половине дня показался двуглавый холм. «Вот и урочище Двух Братьев», — вспомнил Дмитрий слова Невзора. Имена-то какие давали! Просто сказочные! А вот донёс он это название до наших времён, через него, Дмитрия, передал. А то «скит, скит». Скитов по России-матушке пруд пруди, а вот такое название и не встречал никогда.