один латинский автор не употребляет слово vicus, только civitatem. Нет оснований преуменьшать масштабы трагедии, постигшей Эпир, – разрушены были именно города, а не какие-то мелкие селения. В один день Эпир потерял минимум половину своего населения[1002]!

Между тем акция, грандиозная даже на фоне репрессий 168 г. до н. э., не была вызвана какой-либо необходимостью. Удивляет сама формулировка приказа: «Отдать на разграбление воинам, участвовавшим в войне, эпирские города» (Plut. Aem. Paul. 29). Удивляет беспрецедентность события: ещё никогда целую страну не отдавали войску на поток и разграбление. Целые города уничтожались и раньше, но, как правило, после измены, долгой осады или особо упорного сопротивления. Однако Эпир не был старым союзником, на чью измену реагировали бы особенно болезненно. К тому же на стороне Персея была лишь часть эпиротов. Притом истинным виновником того, что они стали союзниками царя, был римский ставленник Хароп. Он оклеветал перед Римом многих честных людей, чтобы спастись, они и заключили союз с Персеем (Polyb. XXVII.15) и в 170 г. до н. э. подняли почти всех, кроме феспротов. Даже после этого часть молоссов закрыла дорогу царю в Эпир, и ему пришлось пробиваться силой (Polyb. XXVII.16.3).

Вся вина Эпира могла заключаться лишь в том, что он стал независимым, хотя участия в войне практически не принимал. Более того, в 169 г. до н. э. Эпир помог консулу Марцию хлебом – с условием, что деньги за него получат эпирские послы в Риме (Liv. XLIV.16). Послы эти деньги получили. Следовательно, Эпир поддерживал отношения с сенатом.

Нет речи и об упорном сопротивлении. В 168 г. до н. э. страна сдалась без боя, не считая кратковременной осады нескольких городов (Liv. XLV. 26). Если «виновные» и были, то их покарали ещё тогда: одних казнили, других, против кого было хоть малейшее подозрение, отправили в Рим (Polyb. XXXII. 20.6). То есть «виновных» просто не осталось. Вина Эпира была не больше, чем многих других областей.

В 167 г. до н. э. «наказали» всё население, и даже тех молоссов, которые оставались верными Риму. Если «наказывать» его было не за что, то какова же цель акции? Источники не дают объяснений столь жестокому решению сената. Э. Бэдиан решительно заявляет: мы не знаем точно, почему Эпир был разорён[1003]. Имеющиеся в скудной историографии вопроса объяснения выглядят неубедительно. Нельзя объяснять погром только желанием запугать Грецию[1004]. После жестоких репрессий 168 г. до н. э. в этом уже не было необходимости.

Попытка обосновать погром местью за поход Пирра[1005] наивна. Отмщение могло быть идейным обоснованием, одной из причин, но далеко не главной. Это обоснование могло появиться намного позже. Наши главные источники – Ливий и Плутарх (следовательно, и Полибий) об этом мотиве даже не упоминают. Нельзя объяснять разгром Эпира «наказанием за измену»[1006], активную помощь Персею[1007], гневом сената[1008] и тем, что отпавшие эпироты перерезали военные коммуникации между Римом и Грецией[1009]. Неубедительно и мнение Г. Финли, что цель погрома – «обеспечить покорность Эпира»[1010]. Он был покорён годом раньше, и сейчас не было смысла эту покорность «обеспечивать».

Г. Скаллард полагает, что вся вина лежит на римском ставленнике Харопе. Он, возможно, был хаоном, а хаоны и молоссы старые враги, решив истребить молоссов и тем укрепить свою власть, он мог повлиять на сенат. Возможно, он посетил Рим и убедил сенат провести эту акцию[1011]. Однако здесь слишком много произвольных допущений, не опирающихся на источники. Источники ничего не сообщают о его визите в Рим. Влияние Харопа явно преувеличивается, его, как и Ликиска, в Риме презирали. Репрессиям подверглись не только молоссы. Едва ли Хароп хотел уничтожить собственную страну, и невозможно поверить, что сенат настолько желал «доставить удовольствие» своему ставленнику[1012]. Утверждение, что эта акция характерна для римской политики, направленной на сокращение населения в захваченных странах с целью обеспечения их покорности[1013], является глубоко ошибочным. М. Кэри, говоря о незначительности помощи, полученной Персеем от Эпира, отмечает именно крайность, нехарактерность принятых мер[1014]. Погром начался утром, многие, кто работал в полях, бежали; если бы римляне хотели уничтожить всё население, они бы начали ночью или на рассвете[1015].

Однако в любом случае «наказание намного превосходило преступление»[1016]. Нельзя объяснить его «желанием запугать Грецию»[1017] – она и так уже была запуганной. Остаётся, однако, вопрос, почему вообще была предпринята эта чудовищная акция, после которой Эпир стал малозаселённой, глухой частью Греции. Вполне логично вслед за Г. Герцбергом предположить, что это было сделано «для удовлетворения ненасытной алчности италийских солдат»[1018]. Видимо, это была своеобразная «подачка» победоносной армии.[1019] Большая территория Эпира давала надежду на значительную добычу, которую было бы трудно собрать, разграбив какую-нибудь более бедную федерацию.

Со II Пунической войны в Риме появляется тип профессионального воина. Непрерывные войны, разорение оставленного хозяйства вынуждали таких людей жить на доходы от службы. Чувствуя себя ветеранами, они не испытывали излишнего почтения к дисциплине. Мятеж ветеранов во II Македонской войне служит тому примером. Воин стал любить войну ради добычи и превратился по ту сторону моря в необузданного ландскнехта[1020]. Дисциплина армии, доставшейся Эмилию, была плачевна, он застал её разложившейся. Консулы-демагоги, добиваясь популярности, совершенно распустили воинов, многим разрешали необоснованные отпуска (Liv. XLIII.14). С трудом наведя порядок, новый консул двинулся на Персея, одним сражением закончив войну.

В эту войну в войсках было особенно много ветеранов. Видя богатыми тех, кто воевал на Востоке (Liv. XLII.32), и надеясь на наживу, они добровольно отправились на Балканы. Однако три года война тянулась, не принося ни славы, ни желанной добычи. Воины не могли не роптать и не требовать солидной награды за долгую кампанию и блестящую победу, тем более что им не разрешили воспользоваться её плодами – разграбить Македонию. Вероятно, именно поэтому сенат и отдал им Эпир. В любом случае это – попытка ублаготворить воинов, потрудившихся для государства. Произошла любопытная эволюция сознания сената и армии. Если раньше армия существовала для государства, была нерегулярной и отдельный воин ничего не требовал от отечества за службу ему, то теперь его психология изменилась. Сейчас «солдаты считали себя прежде всего солдатами, а не гражданами»[1021]. С переносом войн за пределы Италии произошло известное расхождение интересов рядового римлянина с интересами государства. Раньше он сражался, защищая родину либо завоёвывая для себя новые земли, теперь победы ему почти ничего не давали. Рушился основополагающий принцип «значимости и изначального единства гражданской общины при неразрывной связи блага отдельной личности с благом всего коллектива»[1022].