работы для демобилизованных военнослужащих: «После постановления Совета министров СССР о запрете с 15 августа текущего года принимать на вакантные административно-управленческие должности вопрос о трудоустройстве демобилизованных несколько усложнился, особенно это отозвалось на демобилизованных офицерах, не имеющих гражданской специальности, которых до этого приходилось „устраивать“ на всевозможные должности в административно-управленческие аппараты»[690].

Нечто подобное происходило и в деревне. В совместном постановлении Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) от 19 сентября 1946 года, которое ужесточало колхозный режим после разболтанности военных лет, критиковалось «раздувание штатов управленческого и обслуживающего персонала в колхозах». Во многих хозяйствах следствием такого непорядка стало то, что на административных постах «оказалось много людей, ничего не делающих и получающих оплату более высокую, чем на производственных работах», в то время как работать на полях некому[691]. Естественно, постановление создало в сельской местности проблемы, аналогичные городским. В 1947 году вернувшиеся с фронта ветераны жаловались, что им очень трудно устроиться на такие колхозные должности, как, например, животновод или бухгалтер[692].

Чтобы не путать преуспевшее меньшинство с широкими массами, полезно присмотреться к ветеранам в деревне. Подавляющее большинство вернувшихся туда солдат – не менее 79 %, а возможно, и больше – не состояли в партии[693]. Не занимая никаких руководящих постов, они были простыми сельскими тружениками, которые после демобилизации разъехались по домам. Из всех мужчин и женщин, служивших в армии и демобилизовавшихся с лета 1945-го по 1 января 1947 года, только 33 % стали городскими жителями и жительницами[694]. Таким образом, вопреки высказываемым иногда предположениям, демобилизация отнюдь не повлекла за собой незамедлительного продолжения урбанизации или массового перехода колхозников в промышленное производство[695].

Тот факт, что крестьяне возвращались в ненавистные колхозы, со стороны может показаться удивительным, но, с учетом контекста, можно сказать, что такой выбор был вполне логичным: колхоз, каким бы нелюбимым он ни был, оставался единственным домом, который они имели. Здесь жили их семьи и находилась та скудная собственность, которую оставила им сталинская «революция сверху». Здесь располагались их огороды, посредством которых можно было прокормиться в разрушенной и оголодавшей стране; здесь, возможно, были и их избы, обещавшие хоть какую-то крышу над головой. Более того, ходили слухи, что надоевший всем колхозный строй вскоре упразднят; пропаганда же внушала демобилизованным, что им предоставят любую помощь, необходимую для восстановления своего домашнего хозяйства[696]. Из-за массового возвращения фронтовиков в сельской глубинке на какое-то время утвердилось «доминирование ветеранов-красноармейцев и их семей», ожидавших получения особого статуса в возрожденной послевоенной деревне[697].

Впрочем, их ожиданиям не суждено было сбыться: к 1950-м годам иллюзии о «новой деревне ветеранов» рассеялись. Советская власть не отказалась от колхозного строя: напротив, он был восстановлен по довоенному образцу, а те, кто сопротивлялся этому реанимируемому «закрепощению», подлежали отправке в Сибирь как «паразиты» – в соответствии с двумя нормативными актами 1948 года, разработанными Никитой Хрущевым, лидером украинских коммунистов, а затем и преемником Сталина, по образцу старых царских законов[698]. Для жизни в советской деревне по-прежнему были характерны непосильный труд, нищета, эксплуатация и отсутствие контроля над производством, сбытом и потреблением сельскохозяйственной продукции земледельцами. Как только вернувшиеся ветераны увидели, до какой степени опустошены бывшие оккупированные территории и насколько ужасны условия деревенского существования, как только они поняли, что в колхозе приходится работать практически бесплатно и что режим не собирается отказываться от колхозных порядков, они любыми способами и массовым образом начали уезжать в города, особенно после 1948 года[699].

Не желая мириться с колхозной эксплуатацией, фронтовики искали более сносные условия существования в других местах; некоторые перебирались в курортные регионы Черноморского побережья или Кавказа[700], а основная масса перетекала в большие городские агломерации. Мужская миграция продолжила тенденции, сложившиеся еще до войны; теперь, правда, они усиливались послевоенным хаосом, который осложнял властям контроль над крестьянскими перемещениями по стране, и твердой убежденностью ветеранов в том, что они сражались за хорошую жизнь, а не за возвращение к крепостному праву. «Мы воевали за Советскую власть, чтобы легче жить было и меньше платить налогов, – говорил один из них. – А получилось наоборот, сейчас крестьяне налоги платят больше, чем раньше». Единственным вариантом таким людям виделось бегство из деревни. «Надо бежать, – продолжал тот же ветеран, – в колхозе нужно работать только рабам»[701].

Независимо от того, являлись ли они интеллигентами, рабочими или крестьянами, вернулись ли они к своим довоенным профессиям или освоили что-то более перспективное, были ли они старыми коммунистами, новыми коммунистами или вообще не состояли в партии, большинство ветеранов объединяла одна общая черта – они были мужчинами. Женщины, такие как Богачева, составляли меньшинство. Об их общей численности нам остается только догадываться, поскольку имеющиеся данные «удручающе расплывчаты»[702]. Согласно недавно опубликованной статистике, всего за годы войны в вооруженных силах отслужили 570 000 женщин рядового и сержантского состава и 80 000 женщин-офицеров. К 1 января 1945 года в списках тех, кто оставался на службе, числились 463 503 женщины[703]. В одной старой и часто цитируемой (причем, надо сказать, некорректно) советской работе без ссылки на какие-либо источники утверждается, что в Красной армии во время войны служили «более 800 000 женщин»[704]. В 1970-е годы эта цифра широко тиражировалась и в других официальных публикациях[705]. Если мы примем полмиллиона (463 503) женщин, служивших в армии к 1 января 1945 года, за нижний предел (исключающий тех, кто демобилизовался ранее), а упомянутые 800 000 за верхний предел (поскольку мы не знаем, сколько из них погибло), то получится доля 2–4 %, в зависимости от того, на какую общую численность ветеранов мы опираемся[706]. И, как отмечается во все более обширной литературе, посвященной этому меньшинству, после войны женщины-фронтовички столкнулись с широко распространенной враждебностью[707].

Впрочем, последний из упомянутых моментов не стоит переоценивать. Как показывает пример Богачевой, отраженный в мемуарах, ее карьера не омрачалась гендерной дискриминацией. Бесспорно, социально-культурная атмосфера, в которую вернулись женщины-ветераны, была сложной и противоречивой. Соображения престижа накладывались на желание упорядочить собственный сексуальный статус, а стремление самоутвердиться в послевоенном мире порой сталкивалось с агрессивным общественным неприятием. Отношение к женщинам-фронтовичкам характеризовалось странной смесью почтения и недоброжелательства. В то время как некоторые гражданские вставали, когда Богачева входила в комнату (а впоследствии и влюблялись в нее), другие, заметив на женской груди медаль «За боевые заслуги», издевательски переименовывали ее в медаль «За половые заслуги»[708]. Женщины-ветераны, несомненно, сталкивались в мирной жизни с трудностями, но все-таки бо́льшая часть этих трений была связана с