в духе социалистического реализма, а не ситуация из реальной жизни, героиня смиряется: предложение типично женской, скромной и нисколько не статусной должности, которая ей не по душе, вдруг перестает казаться ей оскорбительным. Забыв про гордость и амбиции, Далецкая начинает понимать, что ее место – с малышами, которым она нужна, а не в операционной, где ей просто хочется быть[721].

Легко представить, какое негодование у женщин-ветеранов вызывали подобные попытки напомнить им об их «месте» в обществе. Одна медицинская работница, которая, демобилизовавшись, не смогла вернуться на довоенную должность, так как ее занял кто-то другой, целый год без толку обивала пороги всевозможных инстанций, а потом написала горькое письмо в Верховный Совет СССР: «Я продолжала ходить из горздрава в облздрав, из облздрава в облисполком, ходила к директору поликлиники [где работала до войны], но до сих пор остаюсь без работы…»[722]. Другие жаловались на то, что начальство не относится к их просьбам о трудоустройстве «по-человечески»[723]. Кстати, еще одной профессией, где послевоенные мечтания женщин-ветеранов гасились гендерными стереотипами, оказалась профессия пилота. «После войны наш полк был расформирован, и мы все хотели летать в гражданской авиации», – вспоминала Мария Смирнова, Герой Советского Союза, командир эскадрильи 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка. Однако лишь меньшинство летчиц смогло одержать победу в конкурентной борьбе с мужчинами: из 77 женщин-ветеранов военно-воздушных сил только десяти удалось получить должности в гражданской авиации[724].

Таким образом, социальная мобильность ветеранов отнюдь не была однонаправленным процессом. Некоторые ветераны справились с послевоенной адаптацией на редкость хорошо. Они распрощались с прежней жизнью в деревне и сделали армейскую карьеру, которую потом продолжили, получив после войны высшее образование. При Хрущеве ветераны приобрели немалое влияние в сфере культуры и искусства, они преобладали в партии и занимали непропорционально значительную долю руководящих постов. Несомненно, те, кто преуспел, представляли заметную группу ветеранов, но эта группа ни в коем случае не составляла большинства. И вообще, какую бы послевоенную страту мы ни выбрали – будь то партийцы, студенты или руководители, – каждая оказывалась в ветеранских рядах явным меньшинством: на членов партии приходилось не более 21 % фронтовиков, на студентов – не более 3 % (причем даже если мы говорим о демобилизованных, обосновавшихся в городах – см. выше), на начальников, в зависимости от региона – от 4 % до 15 %[725].

Ответ на вопрос о том, сочтем ли мы ветеранов социально мобильными или же нет, во многом зависит от того, как трактовать этот термин. Под «социальной мобильностью» обычно понимают: 1) перемещение индивидов вверх или вниз по социальной лестнице; реже этот термин используется для описания 2) «повышения или понижения статуса целых социальных групп или классов»; наконец, им может обозначаться 3) реорганизация самой социальной иерархии[726]. В первое послевоенное десятилетие ветераны явно были затронуты социальной мобильностью в прямом смысле: фронтовики улучшали свое социальное положение. Происходило это либо в силу тенденции, наметившейся еще до войны, либо из-за приобретения полезных навыков в армии. Упомянутые обстоятельства, подкрепляемые уважением к защитникам родины, спасшим ее от немецкого рабства, открывали перед ними двери, которые раньше были закрыты. Однако, как только мы переходим от первого значения ко второму – от вопроса индивидуальной мобильности к изменениям в социальном положении всего ветеранского сообщества, – картина заметно усложняется.

Говоря о ветеранах как об обособленной социальной группе, их едва ли можно назвать социально мобильными. Многие из тех, кто преуспел после войны, на самом деле просто вернулись к делам, которыми они занимались до ухода на фронт (Донченко называет это «возвращением значительного числа руководящих работников»). В первые послевоенные годы власти не практиковали в отношении ветеранов почти никакой аффирмативной политики, которая могла бы способствовать общему подъему всей страты. Не наблюдалось тогда и активной кадровой «текучки» того типа, которая сопровождала сталинскую «революцию сверху» и Большой террор и которая могла бы создать для фронтовиков вакантные места в структурах власти. На общем фоне выделялись офицерский корпус и Коммунистическая партия, где ветераны-фронтовики по-настоящему доминировали. Однако в целом советская элита оставалась прежней: «ветеранского замещения» в ней не происходило. Те, кто «созрел в ходе ожесточенных боев Великой Отечественной войны», не могли попасть в ЦК партии вплоть до начала 1960-х: так, в 1961 году их было там лишь 2 %, а в 1971 – 13 %. По контрасту, на сталинскую элиту, добившуюся власти в годы первой пятилетки и Большого террора, в этом ключевом органе КПСС приходились 72 %[727].

Кроме того, некоторые группы ветеранов сталкивались с серьезными социальными барьерами иного рода: в частности, с неразвитой системой социальной помощи (в случае инвалидов войны) или же с дискриминацией и репрессиями (в случае бывших военнопленных). Свои затруднения – хотя и менее значительные по сравнению с только что упомянутыми – возникали у женщин, некоторых этносов и молодых ветеранов. Социальная мобильность, которой фронтовику удавалось добиваться в армии, создавала проблемы по возвращении: приобретенный за годы войны социальный статус не всегда получалось конвертировать в столь же высокий статус «на гражданке».

Реинтеграция в гражданскую жизнь, таким образом, обособила ветеранов друг от друга, воздвигнув новые социальные иерархии и расколов их ряды[728]. Этот процесс следует признать вполне закономерным, поскольку советские ветераны с самого начала были социально, культурно и политически разнородной общностью[729]. В этом отношении они ничем не отличались от ветеранов из других стран и эпох, которые после демобилизации тоже переживали распад былых фронтовых уз[730]. Историк Антуан Про в своем классическом исследовании, посвященном французским «старым бойцам» межвоенной поры, даже утверждает, что ветераны как общность не существуют до тех пор, пока они сами не начинают осознавать собственной непохожести на других. Они превращаются в социальную группу лишь после того, как самоорганизуются, начиная выражать свою идентичность в публичном дискурсе[731]. Другие историки, занимающиеся той же темой, делают акцент на государственной политике, которая учреждает новую правовую категорию, творящую, в свою очередь, новую социальную реальность[732].

Рассуждения об организации и позитивной дискриминации ветеранов в конечном счете приводят нас к социальной мобильности второго типа: особый правовой статус, отстаиваемый сильной организацией, действительно способен продвинуть ветеранов на новый уровень социальной пирамиды. В конечном счете в Советском Союзе социальная мобильность, трактуемая в этом смысле, в долгосрочной перспективе оказалась гораздо значимее всей совокупности социальных успехов отдельных членов фронтовых когорт. В 1960–1970-х годах советское общество начало предлагать ветеранам не только подчеркнутое уважение, но и привилегированный доступ к дефицитным товарам и услугам. А к началу 1980-х годов ветераны действительно превратились в особую