Мюрад-Гирей метался от одного чамбула к другому, но его голос терялся в криках, топоте, лязге сабель, ржании коней. Ханские военачальники – калга, салтаны, мурзы – тоже не могли уже справиться со своими людьми. Наспех собранное войско без четкого руководства распадалось.

Запорожцы не ослабляли натиска. Сам Сирко кинулся в гущу боя. Его высокий конь появлялся то в одном, то в другом месте, где было трудно.

– Дружней, сынки! – гремел голос кошевого. – Отомстим хану за прошлогоднее нападение на Сечь! За кровь товарищей наших и всего люда христианского… Достаньте мне, детки, самого хана, я побалакаю с ним в Сечи по-нашему, по-запорожски… А потом отошлю в Москву – царю в подарок. Если ж кто зацепит его саблей, тоже будет неплохо… Вперед, братчики! Вперед!

Враг не выдержал и покатился назад. Напрасно злился и ругался Мюрад-Гирей, напрасно размахивал саблей и грозил своим воинам страшнейшими карами. Ему никто не повиновался. Ужас овладел правоверными, заставляя искать спасения в бегстве.

Захваченный неудержимым потоком поддавшихся панике воинов, Мюрад-Гирей завертелся в неистовом круговороте и вынужден был отступать вместе с войском. А когда услышал, как кто-то из запорожцев выкрикнул его имя, страх сковал его сердце. С этого момента он перестал думать о войске, ударил коня под бока, чтобы поскорее вырваться из тисков Урус-Шайтана.

Ему посчастливилось проскочить узким проходом, оставшимся еще между казаками Сирко и Палия. Но с него не сводили глаз бывалые запорожцы, знавшие хана в лицо.

– Хлопцы, ловите хана! – крикнул Метелица. – Тикает, клятый!

Звенигора со Спыхальским первыми кинулись вслед за беглецом. Им на помощь помчались десятки палиевцев. Конский топот, казачьи крики, свист летели вслед хану и заставляли его все глубже втягивать голову в плечи.

Спас хана сильный быстроногий конь. Прижав уши, вытянувшись как струна, он постепенно уходил все дальше и дальше от преследователей, пока большой чамбул, отступавший с правого фланга, не перерезал путь запорожцам. Арсен со своими спутниками с ходу врезался в гущу вражеских всадников, но те не приняли боя. Заслонив собой хана, они повернули коней и поскакали вслед за ним.

– Сбежал, шелудивый пес! – сетовал Спыхальский. – Жаль! Вот была бы добыча! Еден шанс был в жизни самого хана поймать! Эх!

Арсен с друзьями потешались над искренне расстроившимся товарищем.

– Брось сокрушаться, пане-брат! Добычи и так достаточно!

– Добыча, – недовольно бурчал поляк, – то все воронье, а тутай беркута из рук выпустили! Когда еще доведется встретиться с ним с глазу на глаз?

– Не тужи, сынку, – хлопнул по спине пана Мартына Метелица. – Вот прибудем в лагерь, покажу тебе такую лялечку[48], что враз забудешь про хана, чтоб он скис!

– Что ж то за лялька? – оживился Спыхальский.

– Эге-ге, такую кралю вызволил я в Ак-Мечети, что тебе, пан Мартын, и не снилось! Ну, раскрасавица, белолицая, очи голубые-голубые, как даль небесная, а косы – мягче пряжи льняной, право… К тому ж твоя землячка. Должно, и шляхтянка даже… Эх, будь я помоложе, ни за что б не отдал никому. Но увы! Вот и поступаюсь тебе великодушно. Враз забудешь своего хана, говорю.

– А и вправду, Мартын, – засмеялся Роман. – Бери панну, коли дают! Может, это счастье твое?

– А я что, разве отказываюсь? – подморгнул лукаво пан Мартын. – Дзенькую бардзо, батько Корней! Хан, конечно, хорошо, а панна, всем известно, лучше!

Возбужденно переговариваясь, вспоминая самое яркое из только что пережитого боя, друзья медленно приближались к лагерю. Запорожцы хоронили убитых, подбирали раненых, готовились к далекому обратному пути.

Под вечер, перебредя Сиваш, они вступили в неоглядные, поросшие ковылем ногайские степи.

Возвращались не торопясь, так как не боялись погони. Хан с остатками своего войска вряд ли посмел бы гнаться за ними. А ногайцы, кочующие между Сивашем и Днепром, напуганные разгромом крымских улусов, сами убегали, чтобы не стать добычей казаков.

Когда солнце начало садиться за зыбкий небосклон, запорожцы остановились на ночлег. Лошади, коровы, отары овец паслись вдоль берегов почти пересохшей степной речушки. А люди рвали ковыль, бурьян, готовили себе постели. Кашевары разожгли костры и варили пшенный кулеш с бараниной.

До самых сумерек лагерь шумел. Казаки ужинали вместе с освобожденными пленниками и пленницами, рассказывали разные бывальщины, разыскивали земляков. И только поздно вечером улеглись спать прямо под яркими летними звездами.

Спыхальский с Метелицей весь вечер бродили по огромнейшему лагерю, пытаясь найти освобожденную польку.

– Черт ее знает, куда она девалась! – бурчал Метелица, недовольный тем, что вместо отдыха вынужден слоняться в поисках какой-то шляхтянки.

Спыхальский упрашивал:

– Ну пройдемся еще вот тут, вдоль долины, не сидит ли где возле костра?

И они шли дальше. Подходили к каждой женщине. Но Метелица по-прежнему не мог признать своей «пленницы».

Утром, когда лагерь снялся с места и растянулся по степи нескончаемой вереницей, в которой было не менее тридцати тысяч человек, Спыхальский снова подъехал к Метелице.

– Поедем, батько… Может, и найдем тоту пташку!

– Вот пристал! – пробурчал казак. – Далась она тебе!

– Не сердись, батько… Для тебя она лишь одна из вызволенных полонянок, а для меня – землячка. Я на родине не был уже вон сколько лет… Знаешь, как мне не терпится перекинуться родным словом с землячкой?

– То-то и оно, что с землячкой… Да еще с такой!..

Они пустили коней рысью и поехали к группе освобожденных невольников. Здесь были женщины и дети, парни и пожилые мужчины, даже старые изможденные деды – с Дона, из Москвы, Польши и Литвы, но больше всего с Украины. Некоторые провели в неволе год или два, другие – все десять, а то и пятнадцать лет. У большинства на лицах отпечаток страдания и… радость. Радость долгожданной свободы, что прилетела на быстроногих казацких конях.

Но были и такие, кто не скрывал печали и отчаяния. В их глазах стояли слезы, а из груди то и дело вырывались вздохи.

– Что это они? – спросил Спыхальский. – Поди ж, не в неволю идут!

– Э-э, сынок, у каждого своя доля, – задумчиво проговорил Метелица. – Одному неволя – лютая недоля, а другому – мать родная… Глянь на ту женщину с черноголовым хлопчиком, она, видать, жена татарина, а хлопчик, ее сын, – тум, иначе – полутатарин-полухристианин… Как ты думаешь, хотелось ей лишиться мужа, отары овец, табуна коней, виноградников и бахчей и идти на свою, уже такую для нее чужую и далекую землю, где у нее, может, нет ни кола ни двора? Вот она и плачет, но идти обязана…