– Спасибо тебе, Гази-бей, за своевременное предупреждение! Ты спас нас всех. – Мюрад-Гирей покровительственно похлопал по плечу уставшего и убитого горем салтана. – О твоих детях позаботятся. А ты сейчас, несмотря на усталость, скачи в Алушту, поднимай людей. Пусть каждый, у кого есть конь и сабля, едет на яйлу! Оттуда мы ударим по казакам! Пускай алуштинский бей разошлет гонцов по побережью до Кафы с моим приказом собираться на яйле, и сам он вместе с войском завтра к полудню придет к истоку Салгира. Мы пойдем по долине на север и разгромим презренных гяуров!

До поздней ночи хан направлял во все стороны гонцов и лазутчиков. Вошел к себе в каюту вконец обессиленный и тяжело упал на широкую, покрытую роскошным пестрым ковром тахту.

На следующий день в стан Сирко на берегу Сиваша стали прибывать целые вереницы бывших невольников и невольниц. Мужчины, вооружившись татарскими луками и саблями, помогали запорожцам стеречь пленных, которых было почти столько же, сколько и освобожденных. Женщины и девушки, а также тумы – дети, родившиеся у невольниц от мужей-мусульман, пасли отары овец, табуны лошадей и стада коров. Эта военная добыча была крайне необходима для обратного похода казачьего войска – будет в дороге мясо, молоко, творог.

В субботу утром прибыл отряд из-под Козлова.

Не успела улечься радость от встречи и счастливого завершения похода, закончившегося взятием богатого приморского города и освобождением многих сотен невольников, как на юго-востоке показалась пыль: возвращался кафский отряд.

Сирко был доволен: пройдено пол-Крыма, освобождены тысячи людей, захвачено много пленных, которых со временем можно будет обменять еще на несколько тысяч невольников. Такого успешного похода запорожцев не было со времен Сагайдачного!

Если бы вернулся сейчас отряд из Бахчисарая, то и домой можно уходить.

Возле шатра кошевого, разбитого на невысоком холме, укреплен бунчук. Сирко приказал джуре следить за тенью и отмечать ее камешками. Солнце взбирается все выше и выше – и тень укорачивается. Вот-вот упадет она на полуденную отметку…

Сирко начинает волноваться. Почему до сих пор нет отряда из-под Бахчисарая? Неужели с ним что-то случилось? Неужели Семен Палий, который заменил погибшего Шумило, не понял приказа кошевого?

Правда, до Бахчисарая немного дальше, чем до Козлова и Кафы. И населен тот южный край гуще – потому и сопротивление врага могло быть сильнее… Но все равно это не оправдание! Приказ о возвращении в субботу к полудню был категоричным, и выполнять его необходимо во что бы то ни стало!

Почему же задерживается Палий?

Сирко стоит перед шатром и всматривается в даль, в белесый, раскаленный нещадным южным солнцем горизонт. Но его старые выцветшие глаза не видят там ничего, кроме дрожащего марева.

Рядом с кошевым – атаманы и бывалые казаки. Все они ненамного моложе Сирко, и кошевой не очень-то полагается на их зрение. Вся надежда на молодого джуру.

– Ну-ка, Ивась, смотри в оба! – приказывает молодику. – Не видать?

Тот вытягивает шею, поднимается на цыпочки – обводит взглядом степь.

– Кажись, идут! – радостно восклицает он. – Во-он там взвилось облачко на горизонте!

Голос его, однако, еще не уверенный: может, то вихрь поднялся!

Но облако серое растет – и сомнение исчезает.

– Идут!

Сирко осеняет себя широким крестом. Крестятся и атаманы.

– Слава Богу! Можно отправляться домой!

Однако радость оказалась преждевременной. Внезапно в степи взвился столб черного дыма. Это передовая застава подала знак: приближается неприятель.

Сирко сжал кулаки. Выругался.

– Чертов сын Палий! Из-за него придется сшибиться с крымчаками… Говорил же – в полдень все должны быть здесь! Так на тебе! Нас тут пятнадцать тысяч, а у хана – тысяч сорок, почитай!

Все молчали. Пристально вглядывались в тучу пыли, в которой уже видны татарские бунчуки и островерхие шапки кочевников. Туча медленно расползается, затягивая горизонт.

– Что будем делать, батько кошевой? – спрашивает сухой, с щетинистыми седыми усами атаман Рог. – Может, отступим за Сиваш? Думаю, ордынцы не посмеют гнаться через Гнилое море…

– Отступать поздно. Это будет уже не отступление, а бегство, – отвечает Сирко. – И отряд Палия нельзя оставлять на погибель… Будем готовиться к бою… Нас пятнадцать тысяч. Да почти две с половиной тысячи бывших невольников, которые будут драться не хуже казаков, ибо не захотят снова попасть в неволю. Мы выбрали и укрепили выгодную позицию – хану остается атаковать нас только в лоб. Так встретим его огнем из мушкетов и фальконетов[46]. А басурманы страх как не любят, когда им палят прямо в лицо! Тогда они быстро показывают затылок!.. Идите занимайте места! И без моего приказа в атаку не кидаться!

Весь казачий лагерь сразу зашевелился. Запорожцы располагались в шанцах по куреням. К ставке Сирко уже мчались гонцы и джуры с донесениями. Женщин и детей, а также пленных и военную добычу отвели к берегу и начали переправлять через Сиваш.

На некоторое время над серой солончаковой степью, дышавшей горьковатым полынным зноем, воцарилась тревожная тишина. Ее нарушало только ржание казацких коней да плач белокрылых чаек.

Сирко стоял на кургане и следил за врагом, который быстро приближался. Уже и он своими старческими глазами хорошо видел разномастные бунчуки над отдельными чамбулами.

Старый вожак давно потерял счет боям и победам. Летописцы Сечи свидетельствуют, что только больших боев он провел свыше полусотни и все их выиграл, а количество мелких стычек с врагами перевалило за полтораста.

Бой был его стихией. Он привык к нему, как сапожник привыкает к запаху вара или пахарь – к скрипу ярма и шороху рала в колючей стерне… Бой был его ремеслом. И знал он свое ремесло досконально. Именно этим и объяснял кое-кто удивительную везучесть Сирко: за последние двадцать лет он ни разу не испытал горечи поражения.

Однако, когда ему говорили об этом, он насмешливо щурил глаза и скептически покачивал бритой головой.

Сирко лучше кого-либо другого знал, что одного только ремесла полководца мало, необходима еще выучка, мастерство всего войска и горячая вера каждого воина в своего атамана, глубокое убеждение в правоте дела, за которое они вместе бьются. Без них нет и победы.

Именно так, самозабвенно верили казаки, восставшие крестьяне и горожане в Богдана Хмельницкого. Подобной веры и он, Сирко, добивался у своих подчиненных. И, кажется, достиг желаемого…

Крымчаки остановились в полуверсте от казачьих шанцев. Над ними колыхались бунчуки и развевались знамена. Одиночные всадники вырывались из орды и мчались к казачьему лагерю. С безопасного расстояния они выкрикивали обидные ругательства и поворачивали назад.