Поскольку типографы всегда были одной из самых образованных и интеллектуальных ремесленных групп, влияние их корпораций и профсоюзов намного превышало их численную силу. Уже в 1785 году лондонские типографы договорились с союзом наборщиков о согласованной шкале заработной платы за набор (что, кстати, означало утрату контроля над этой областью, которым до той поры обладала Компания торговцев книгами и писчебумажной продукцией), и опять-таки именно в Англии фабричные инспекции стали обязательными уже в 1864 году. С 1890 года различные английские профсоюзы, связанные с печатью и смежными профессиями, двинулись в сторону создания общенациональной федерации. В конце концов она была основана в 1902 году под названием Федерация печати и смежных профессий. Вначале в ней состояло меньше 50 тысяч членов; сейчас же их число превышает 320 тысяч и охватывает практически всю типографско-издательскую отрасль. Значение подобных организаций трудно оценить, опираясь только на численность, поскольку даже самые малочисленные – Ассоциация гравировщиков карт и Общество музыкальных гравировщиков, вместе насчитывающие менее 80 человек, – выполняют уникальные функции в своих специализированных областях. Однако, пожалуй, можно утверждать, что наборщики составляют профессиональную аристократию и что среди них почетное место занимают лондонские. В Лондонском обществе наборщиков (после объединения с другой ассоциацией в 1955 году, известной как Лондонское типографское общество) состояло 722 члена в 1809 году, 1751 в 1845 году, 4200 в 1875 году, 11 355 в 1900 году и 13 990 в 1954 году. Однако до 1900 года в Лондоне всегда оставалось несколько тысяч наборщиков, не входивших в профессиональные организации. Внедрение механического набора в конечном итоге привело к тому, что один работник теперь мог справиться с большим объемом печати, нежели несколько десятилетий тому назад.

Вторая мировая война принесла беспрецедентные испытания и победы. Немецкие воздушные налеты на Лондон уничтожили почти все издательства, сосредоточенные вокруг здания Компании книготорговцев (которое сильно пострадало), а вместе с ними – более двадцати миллионов книг. Посеяв таким образом ветер, немцы пожали бурю. Несколько союзных бомбардировок Лейпцига разрушили весь центр германского книгоиздания, а последующее включение Лейпцига в советскую зону оккупации заставило старые издательства восстанавливаться с нуля, перебравшись в Западную Германию.

Во время войны спрос на литературу превысил всякие предыдущие рекорды. Скука долгих часов ожидания и бездействия между боями, в открытом море, в бомбоубежищах и больницах умножила ценность книги как верного друга для миллионов читателей, а миллионам новоприбывших в мир литературы привила привычку к чтению. Таким образом, суровое испытание, которое, по мнению нацистской прессы, должно было уничтожить британское книжное производство, фактически вдохнуло в него новую жизнь. Стремление общества к книгам – больше книг и по меньшей цене – дало издателям, книготорговцам и авторам дополнительные силы, чтобы помешать принятию «налога на знания», который канцлер казначейства угрожал ввести в 1940 году. Будучи не в состоянии, по собственным словам, увидеть разницу между книгами и сапогами, он хотел обложить и те и другие товары одним и тем же торговым налогом. Общий протест против такого мракобесного решения, возглавленный сэром Стэнли Анвином, заставил канцлера отказаться от его плана, прежде чем он наверняка потерпел бы поражение в парламенте. Эта победа, официально объявившая книгу предметом первой необходимости наравне с хлебом насущным, свидетельствует о перемене в мировоззрении, к которой привели 500 лет книгопечатания.

Типографам, издателям и книготорговцам посчастливилось избежать строгих правил, которые связывали и нередко душили старые ремесла. Их гильдии и ассоциации всегда основывались на добровольном согласии заинтересованных сторон, а не на принудительных мерах властей. Едва ли когда-нибудь существовал предел интенсивности или экстенсивности распространения печатного слова. Работу, которую один печатник считал опасной или убыточной, мог взять на себя другой, не нарушая профессионального кодекса чести; и любой коробейник мог торговать книгами и таким образом доставлять поучительную или развлекательную литературу в самое далекое захолустье, куда никогда не добрался бы обычный продавец книг. «Поскольку книгоиздание является территорией Литературной республики, для него подходит лишь свободная конституция», – объявили основатели Ассоциации немецких книгоиздателей в 1825 году.

Либеральному отношению к этой отрасли способствовало все течение XIX века в силу постепенного исчезновения книжной и газетной цензуры. Ее отмена в Германии (в 1848 году) и Франции (в 1872 году) имела особое значение из-за высокого статуса, который эти страны имели в мире литературы. Однако «основные права», прописанные в конституциях, всегда выражали высокие идеалы их создателей, а не административной практики. При помощи чрезвычайных указов и специальных законов правительства непрерывно и не без успеха старались ввести цензуру в том или ином виде, при этом стыдливо избегая называть ее этим одиозным словом.

Борьба с ересью к XIX веку, по всей видимости, окончательно перешла в ведение Индекса запрещенных книг Римско-католической церкви, который миряне практически полностью игнорировали; но она неожиданно возродилась в XX веке под видом политической цензуры на идеологических основаниях. В 1933 году немцы начали с символического сожжения книг, написанных евреями, марксистами, пацифистами и другими «декадентами», чьи сочинения также были выброшены из библиотек и книжных магазинов. Авторы, издатели и книготорговцы были собраны в организации, жестко контролируемые государством и партией, что привело к неизбежному результату: всю немецкую литературу и науку накрыла непроглядная тьма.

Советский Союз и его сателлиты навязали печатному слову единообразие, более чем когда-либо всеохватное и доскональное. Поскольку советское правительство жестко контролировало все средства производства и распространения, только одобренные государством книги допускается печатать, издавать, вывозить, продавать и читать – полная противоположность тому, к чему на протяжении веков стремились печатники и писатели. Вместе с тем существуют примеры того, что цензура снизу может быть столь же нетерпимой, как и цензура сверху. Об этом документально свидетельствует борьба Герхарта Гауптмана против запрета почти всех его пьес с 1889 по 1913 год. Разрешительные органы в Германии, Франции, Австрии, Венгрии, Италии, России и США в основном были вынуждены вмешиваться при помощи частных групп давления, которые бросались на защиту морали, трезвости, милитаризма, религии, детей, национализма и властей вплоть до деревенского констебля.

Нетеологические разделы Индекса запрещенных книг обескураживали католиков-литературоведов не меньше, чем некатоликов. В список запрещенных авторов попали Фрэнсис Бэкон, сэр Томас Браун, Ричардсон, Гиббон, Локк, Гоббс, Дж.С. Милль и лорд Актон из англичан и Монтень, Паскаль, Стендаль, Бальзак, Дюма и Виктор Гюго из французов.

Условия, складывающиеся в Англии, пожалуй, не меньше озадачивали стороннего наблюдателя, чем английские порядки в целом. В теории политическая цензура едва ли может быть доскональнее, чем ограничения, предусмотренные законами, стоящими на защите королевской семьи, парламента, правительства и конституции Соединенного Королевства, или теми, которые запрещают разжигать недовольство среди подданных ее величества или вражду между различными частями общества, в том числе посредством «любого печатного или письменного слова».