лодке по озеру. Взял дядьку Ивана – усатого старого моряка, чья широкая грудь была украшена серебряной боцманской дудкой, легкую бамбуковую удочку с гусиным поплавком – самую уловистую и счастливую из рыбацкого арсенала, лучшую снасть на карасей, и отбыл на озеро.

Дядька сидея на веслах, подгребал куда надо, а Алексей ловил рыбу. В тот день он поймал двенадцать карасей, один к одному, золотистых, с красным отливом, благородных, завезенных в озера из Китая, был возбужден, много смеялся.

Берега еще не коснулись, оставалось всего ничего, метр, дядька уже табанил, взбурливая крашеными веслами воду, когда Алеша вдруг сорвался с места, ловко перескочил через скамейку, под которой стояло ведерко с карасями, оперся на удочку – хотел было прыгнуть вместе с нею, но в последний миг передумал, бросил удочку на колени матросу и прыгнул.

Мокрая доска ушла из-под ног царевича, и он ударился боком о носовой выступ лодки, вскрикнул и покатился по берегу, пятная несмываемой зеленью свой нарядный белый костюм.

Дядька, бросив весла, прыгнул следом за наследником. Лодку отбило назад, в озеро, словно бы от тяжелого удара.

– Алеша, ты чего? Алеша! Ушибся? – слезно кричал дядька: ему было больнее, чем пареньку.

Наследник плакал. Дядька подхватил его на руки и бегом понесся во дворец.

У Алексея оказалось задето бедро: на белой коже, быстро темнея, расплывалось желтоватое пятно – след внутреннего кровоизлияния.

– Терпи, казак, терпи, друг, – задыхаясь, бормотал на бегу дядька, – атаманом, казак, будешь!

Во дворце врач ощупал ушиб. Вопросительно поглядывая на наследника, он спрашивал одними лишь глазами: «Больно? Больно?» Алеша отрицательно встряхивал головой – ушиб, странное дело, не болел, раньше такие ушибы вызывали испуганные вскрики, а сейчас наследник молчал.

– Ничего страшного, – сделал заключение дворцовый доктор, – через пару дней и желтизны не будет, а до свадьбы вообще все заживет.

Не зажило. И желтизна не прошла, она сделалась густой, яркой, набухла и переросла в опухоль. Через день разнесло все бедро, подскочила температура. На ноги была поднята вся российская медицина – светила первой величины Федоров, Деревенко, Раухфус. Врачи поставили диагноз – кровяная опухоль, нарыв, но не это было страшным, страшно было другое – начинающаяся гангрена. Надо было срочно делать операцию, а операцию врачи делать не могли, боялись – у наследника не свертывалась кровь, операция погубила бы его. Опухоль увеличилась, приобрела зловещий багровый цвет.

В Москве, перед Иверской иконой Божией Матери, была отслужена литургия, в церкви, приписанной к царскому семейству, день и ночь шли молебны, один священник сменял другого, безостановочно. Наследник тихо умирал, врачи ничего не смогли сделать, и тогда вспомнили о Распутине, – а в сумятице, в тоске о нем просто забыли, «старца» кто-то словно бы просто вырубил, – послали ему телеграмму. Вскоре пришла ответная телеграмма. «Бог воззрил на твои слезы и внял твоим молитвам, – писал Распутин Александре Федоровне. – Не печалься. Твой сын будет жить».

После этой телеграммы температура у наследника поползла вниз, ему стало легче. Алексей пошел на поправку. Так что можно понять отношение Александры Федоровны к Распутину; матери – даже коронованные – такого не забывают.

31 июля в Тюмень, стряпчему Новых пришли две телеграммы, обе без подписи:

«Сана вернулась полуживая зверски обращались голодом мучали».

Вторую телеграмму Распутин вычислил точно, почувствовав ее с такого расстояния, с какого не берет даже самый носатый, со сверхтонким обонянием зверь.

«Страшные зверства нашими мирными жителями обозлили Тяжко Маленького ножка не ходит».

– Ох, Алешка, – вздохнул Распутин и бросил телеграмму на пол. – Чего ж тебя не берегут? Тебя беречь, как собственный глаз, надо. Пуще глаза надо беречь. Ох! – Он запустил руку под полушку, выгреб оттуда еще несколько фирменных телеграфных листков, которые Лапшинская раньше не видела. – Возьми, Ангелин, сложи в папку, сохрани. Чего они под подушкой попусту истираются? А вдруг кому-нибудь пригодятся?

– Кому? – не поняла Лапшинская.

– Детям моим, – строго сказал Распутин. – Телеграмм, которые Распутин прятал под подушкой, было три, все от середины июля: одна от двенадцатого, вторая от пятнадцатого, третья от семнадцатого.

«12.07.1914 г. Серьезная минута Угрожают войной». И «15.07.1914 г. Слава Богу все мирно устраивается Благодарим любовью Помним Обрадовались письму Анна».

– Разве вы писали письмо государыне? – удивленно спросила Лапшинская.

– Не помню, – сказал Распутин.

– А Анне Александровне Вырубовой?

– И это не помню. Был в бреду, – пробормотал Распутин.

«17.07.1914 г. Тучи все больше угрожают Должен ради защиты открыто готовиться Сильно страдает». Подписи под этим образцом почтово-делового стиля также не было. Лапшинская сложила телеграммы в стопку и упаковала в папку в красными шелковыми завязками, она умела, в отличие от других женщин, не интересоваться, почему царица не подписывает своих телеграмм и кто такие Росинька, Душка, Муня, Хохлушка, также отбившие Распутину в Тюмень свои личные послания. Может быть, кто-то из них был Эвелиной, а кто-то женой крупного российского геолога Лебедева? Впрочем, кто такая Муня, Лапшинская знала.

Распутин затих на кровати, лицо его обвяло, рот ввалился, словно «старцу» выбили зубы; из глотки вырывалось глубокое задавленное сипение – похоже, он заснул. Лапшинская продолжала неподвижно сидеть около постели.

Сиплый хрип, вырвавшийся из груди Распутина, прошиб ее насквозь – Лашпинскую словно бы кто-то ударил током.

– Господи, спаси и помилуй!.. Господи, спаси и помилуй! – невнятно зашептала она.

Распутин открыл глаза и, одолевая хрип, произнес сквозь сжатые зубы:

– Ты чего, Ангелин, мелешь?

– Молюсь за вас, Григорий Ефимович.

– Молись, молись, – просипел Распутин, – худа от этого не будет. Интересно, получил папаша мою телеграмму?

Ангелина неопределенно приподняла плечи. Распутин вздохнул: иногда приходя в себя, корчась от боли и выискивая в жаркой красной мгле, стоявшей перед ним, светлые промельки, розовину, он думал о войне с Германией, напрягался, силился отодвинуть ее от себя, но эти попытки были тщетны; когда Распутин почувствовал себя получше, то тщательно продумал и сочинил две телеграммы. Отправил их в Питер царю. Смысл телеграмм был один: «Не затевать войны».

Но слишком далеко Распутин был от российской столицы, на этом расстоянии он не мог повлиять на Николая Второго. Царь находился под другим влиянием – великого князя Николая Николаевича, давнего недруга Распутина.

Великий князь убедил царя в том, что война будет короткой и легкой, Германия рухнет, словно большая куча мусора, едва на нее наедет своими тяжелыми колесами российская телега. Государь поверил Николаю Николаевичу, и когда к нему пришли телеграммы Распутина, вначале одна, потом другая – разница в их отправке была настолько ничтожной, что казалось: Распутин отправил их с интервалом всего в несколько минут, – царь разорвал их и Распутину на телеграммы не ответил.

«Старец» об этом не знал, мрачный, чувствовавший что-то недоброе, он продолжал лежать в Тюмени, силой собственного внушения, уговорами, невнятным мычаньем глушил в себе боль и удивлялся, когда это получалось: на других его внушение и наговоры действовали, на самого себя – нет.

– Значит, война… уже идет? – открыл блестящие воспаленные глаза Распутин; он словно бы на что-то надеялся.

– Идет, –