Скорее всего, этот бункер был командным пунктом пограничной обороны времён китайской культурной революции. Причём не специально вырубленный в горе, а вписанный в старую штольню, поскольку сразу за люком оказалась обыкновенная горная выработка с потолочным освещением и сетчатой крепью, забросанной бетонным раствором. Правда, и так тусклые фонари на кровле были густо замазаны тёмно-зелёной краской, отчего свет был призрачный, лунный. Терехов проводил маркшейдерские работы по заказу таштагольской железнорудной шахты в Кузбассе и по таким выработкам исходил добрую сотню километров. Только здесь, от пола до кровли, всё было заставлено солдатскими кроватями: вероятно, в штольне должен был укрываться личный состав, хотя сейчас было прохладно, как во всяком неотапливаемом подземелье. Самое интересное: в дальнем углу этого помещения десятка три двухъярусных кроватей были аккуратно застелены и отгорожены брезентовой занавеской.

Они миновали эту импровизированную казарму, после чего Ланда отворила ещё одну дверь, деревянную и обшитую войлоком. За ней было тепло, но так темно, что мрак словно изливался оттуда, как изливается через дверь уличный холод в морозный день.

— Здесь у меня галерея, — предупредила она. — Входи, я включу свет. Тут тепло и сухо. Картины не переносят влажности.

Терехов переступил высокий порог, Ланда затворила за ним дверь и ушла. Он остался стоять у входа, потому что не видел, куда ступить и что перед ним. Пахло скипидаром, старым войлоком и ещё чем-то застоялым, музейным. Прошло больше минуты, прежде чем мигнули некие гирлянды вдоль стен, на секунду высветив просторное помещение в ширину всей штольни. Потом наконец-то зал осветился так ярко, что Андрей в первый миг зажмурился.

Вероятно, это было штабное помещение, сохранились новенькие армейские столы начала семидесятых годов, пульт с тумблерами, трубками полевых телефонов и раздвинутые шторы на стене, где, должно быть, висела оперативная карта. Военные построили бункер, но так его и не обжили: китайцы опомнились, перестали угрожать войной и объявили всему миру экономическое наступление. О командном пункте попросту забыли после развала СССР, и теперь всё это было переоборудовано под творческую мастерскую художника. Штабные столы завалены бумагами, кусками мешковины, заставлены банками, откуда торчали кисти, коробками с полувыдавленными тюбиками и подрамниками с холстом. Посередине стояло изделие из деревянных ящиков, явно сколоченное женской рукой и напоминающее мольберт. Но ещё более нелепо выглядело освещение, наскоро собранное из проводов и автомобильных лампочек, прикрученных изолентой и развешенных вдоль стен. Они должны бы были подсвечивать картины, однако висели как попало и светили в пол, отчего на полотна почти не попадало света. Словно кто-то второпях растянул гирлянду, набросив её на спинки суровых армейских стульев, и убежал.

Картин на стенах висело около трёх десятков, и прежде чем увидеть, что там изображено, Терехов подтаскивал или, напротив, отодвигал стулья с лампочками и всё равно толком ничего не рассмотрел.

Сначала вообще не мог понять, что на полотнах: то ли причудливые звери, то ли люди, то ли просто невообразимая по цвету мазня и разрушение всякой формы — абстракционизм. Он единственный раз был на такой выставке, однако ещё с курсантских времён уяснил: если явление называется красиво и элегантно, значит кто-то пытается прикрыть свою дурь, бесталанность или вовсе шизофрению. Так говорил курсовой офицер и, пожалуй, был прав. «Если подобным бредом кто-то восторгается и платит за него огромные деньги, это явный вызов обществу с нормальными мозгами и желание его унизить», — так считал заместитель начальника училища по политработе, и его мнение тоже имело право на существование.

При всей внешней рассудительности и адекватности беглая подруга Репья страдала явным расстройством психики. Алтайцы не зря считали её воплощением духа преисподней: чёрная сова рисовала неких бесформенных чёрно-зелёных или чернильно-фиолетовых существ, напоминающих жаб, ощипанных птиц и убогих людей с мерзкими физиономиями. По свидетельству запойных алкоголиков, такие чудовища грезятся во время белой горячки на третий-четвёртый день похмелья. Значит, она их видит и без спиртного, в своём больном воображении. Иначе этих уродов не придумать и не написать! Сумерки какие-то и на полотнах, и в сознании — сон разума. И ответ её он уже предугадывал: «Я таким вижу мир». Подобные творения следует показывать не искусствоведам, а психиатрам. Говорят, по картинам они устанавливают точный диагноз и назначают курс лечения.

Терехов сделал круг по этой галерее и только на одном полотне заметил два светлых, голубых мазка, и то небрежных, будто бы случайных. И ещё осталась в памяти единственная «реалистичная» картина, где две реки сливались в единую, образуя омут, в котором под водой свивались хвостами и руками некие существа. Остальная живопись оставляла гнетущее, неприятное впечатление, хотелось поскорее уйти, но он всё-таки ждал хозяйку вернисажа и не знал пока, что ей скажет. Если она привезла его на выставку, то непременно спросит, и тут либо надо говорить правду, либо прикинуться и восхищаться.

Знать бы только, чего она ждёт и что хочет услышать?

Интересно, кто ещё видел эту живопись? И почему она остановила свой выбор на нём? Казахский турист по прозвищу Зырян мог тут оказаться, не исключено и Сева Кружилин тоже — обоих увезли с диагнозом. Тогда что они могли сказать ей: что увидели или прикидывались знатоками абстракционизма? А вот Репей явно здесь не бывал, иначе бы не рыскал по плато в полнолуние. И конюх Мундусов видел! Пожалуй, он единственный, кто знает расположение чертогов и здесь часто бывает. Автомобильные лампочки современные, не советского производства, и аккумуляторы свежие, наверняка электростанция есть для подзарядки... Конюх — её слуга, сам признался, и Ланда ему полотна показывала, например, чтобы устрашить, поддержать свою славу духа земного дна.

Терехов подошёл к выходу и прислушался: кажется, в гулкой штольне за перегородкой было пусто. Он чуть толкнул дверь — не заперта...

В это время свет начал тускнеть, видимо, аккумулятор не выдерживал нагрузки трёх десятков лампочек и быстро садился. Потом и вовсе половина их погасла: то ли так было задумано, то ли каждая вторая сама отключилась от батареи, поскольку проводов тут было намотано — сразу и не разберёшься, что к чему. Если сеть собрана последовательно, стоит одной лампочке перегореть — и все остальные погаснут.

Как пресыщенный и уставший посетитель вернисажа, Терехов присел на стул возле стола: хотелось сейчас же уйти из этого пространства куда-нибудь на свет, на воздух, пусть даже под студёный ветер. Но именно в этот момент он понял, что надо сказать художнице всю правду, ибо при гнетущем состоянии духа врать, выражая восхищение, просто не получится. А лучше сначала попросить воды, ибо от жажды уже и язык стал, как тёрка.

Он уже встал, чтобы пойти к двери, и в этот миг взгляд случайно зацепился за тёмный прямоугольник ближнего полотна. Изображение на картине резко поменялось, словно чудесным образом вместе с освещением изменилась экспозиция. То, что воспринималось как бесформенное уродство жутких существ, обрело иные краски и формы.