Полотна преобразились так неожиданно и кардинально, что он слегка оторопел, пялясь на картину, где ещё минуту назад на зрителя наползала безобразная жаба с открытой пастью, куда залетало некое насекомое. Теперь зелень красок проявилась в многообразии оттенков, куда-то исчезла чернота, и на полотне отрисовалась совсем другая картинка: по изумрудному рассветному полю со сполохами густо-зелёных теней паслись салатного оттенка рогатые лошади. Ещё не утро, но уже и не ночь, схвачен некий переломный момент между концом тьмы и началом света. И ощущение, будто смотришь в мощный, пробивающий тьму тепловизор. И над всем этим миром парит мохнатая малахитоглазая сова.

Две картины на одном полотне!

Преображение было настолько неожиданным, содержательным и детально прописанным, что Терехову сначала всё это показалось игрой воображения. Он снова пошёл от картины к картине с чувством, что выставку резко поменяли. Мрачные подземные существа на холстах и картоне перевоплотились в узнаваемых животных, птиц, человекообразных существ и обыкновенные ночные пейзажи, где непременно присутствовала сова. Даже реалистичная картина слияния двух рек преобразилась: оказывается, на ней не реки, а обнажённые мужчина и женщина переплетались телами, свиваясь в единое целое.

Однако всё это было в зеленоватых тонах глубокой ночи, приглушённого лунного сияния либо предутренней туманной синевы. Луна так или иначе была на каждом полотне — от тонкого серпика до полной, отражённой в воде и роняющей отсвет в небо. Там, где было бесформенное нагромождение каких-то конструкций, проступило изображение архаров, которые жались на скальном уступе, доверчиво прильнув к вытянутому телу снежного барса. На других картинах волки соседствовали с людьми и оленями, изящные существа, похожие на русалок, купались с рыбами, у которых были головы и шеи коней.

Картины напоминали окна в некое другое пространство, где существовал фантастический ночной мир — без злобы, агрессии и хищников. Причём он будто оживал, двигался, дышал, и появлялось ощущение, что, перешагни зыбкую грань — и войдёшь в полотно, как в распахнутые двери. Рам на картинах не было, едва очерченные подрамниками края холстов сливались с тёмными стенами, и это вызывало желание заглянуть внутрь, как заглядывают в окошко чужого жилища. Пожалуй, Терехов сделал бы это, однако картины висели высоко и приходилось всё время задирать голову, отчего ныла шея и ощущалось лёгкое головокружение.

Всякий раз спотыкаясь о столы, стулья и тумбочки, он дважды прошёл вдоль стен этой галереи с чувством, что на всех холстах не хватает какой-то одной, привычной глазу краски. И только на третьем круге сообразил: нет ни единого оттенка красного! Нигде ни проблеска зари, ни солнечного луча! Нет светлых, тёплых, греющих огненных красок, ни даже слабых оранжевых, золотистых или бордовых. Одни только ночные синие, лунно-жёлтые, с зеленью и фиолетово-сиреневыми сполохами. Впрочем, не было и откровенно холодных: даже на том полотне, где он вначале заметил яркие голубые мазки, оказалось лицо женщины, взирающей из-под воды или льда.

Оставшиеся лампочки тускнели, и чем глубже становился сумрак в галерее, тем ярче высвечивались краски на картинах и рельефнее выступали формы и детали предметов. Ланда явно привезла его показать, что два мира могут вполне уживаться даже на одном холсте — всё зависит от освещения. И он увидел эти две реальности, оценил талант, изобретательность, ну а дальше-то что? Чего она хотела: заполучить поклонника своей живописи, узревшего параллельный мир, помощь в организации выставки где-нибудь в Новосибирске, в поисках спонсоров через богатый Газпром? Зачем ещё надо было охотиться за ним целый месяц, убирать с пути свидетелей, жёстко отгонять возможных соперниц, демонстрировать свои способности, приводя мужиков в похмельное состояние и угоняя коней?

Всё это никак не вязалось с его возможностями и только вводило в заблуждение. Можно было как-то по-другому всё обставить, без мистики и зауми, приехать, поговорить... Наконец, среди многочисленных туристов найти настоящего искусствоведа, который поймёт, оценит полотна по достоинству. Может, играя с освещением, она нашла какой-то новый приём или вид живописи, и это воспримется как открытие. А для него, несостоявшегося офицера погранвойск и геодезиста-землемера, это слишком тонкие материи, чтобы выступать экспертом. Или у неё ещё есть «рояль в кустах», некий веский довод?

Лампочки доедали зарядку аккумулятора, почти таяли, как угольки, однако при этом изображения на холстах проявлялись всё отчётливее, и казалось, что по галерее, словно в полнолуние, разлился лунный свет.

И тут у Терехова промелькнула догадка: картины написаны ночью, при луне или вот таком тусклом свете, когда трудно или даже невозможно различить тонкие оттенки красок — ночью все кошки серы. А Ланда видела всю сложнейшую палитру! Ибо при ярком свете всё у неё получалось наоборот — цветовые нюансы пропадали, мазки сливались, краски обретали мрачные оттенки, превращая изображения в бессмысленные или уродливые образные конструкции.

И за этим что-то было! Но что именно, Терехов никак не мог сообразить, в голове вертелся готовый вразумительный ответ — стремление к оригинальности, никто не хочет походить на другого. Или тогда не совсем здоровая психика, отклонения от нормы, хотя это, говорят, признак гениальности. Отнести картины ночи к шизофреническому мировосприятию было бы слишком просто, существовала более глубокая причина.

Лампочки гасли не сразу, иные ещё долго тлели, ничего не освещая, в галерею возвращался мрак, однако полотна на стенах, словно напитавшись светом, ещё продолжали сиять, как мутные лунные пятна. Это было странное, удивительное зрелище: свет погас, но на картине всё ещё сияет луна или зеленоватые глаза совы. Возможно, использовались флуоресцентные, заряжаемые краски, но эффект впечатлял, создавал чувство, будто ты начинаешь видеть в темноте.

В дальнем углу галереи, где уже был почти полный мрак, Андрей долго стоял и ждал, когда же картина погаснет, — не дождался! Мало того, он заметил, что с наступлением темноты на двух летящих птицах, скорее всего, бровастом филине и сове, колышутся мягкие перья! Изображение на полотне словно оживало и становилось реальным, даже осязаемым, ибо захотелось потрогать его руками. Темнота неожиданным образом превращала абстрактную фантасмагорию красок в отъявленный реализм.

Терехов даже не засек, сколько по времени это продолжалось, но когда картина слилась с чернотой подземелья, его подбросило от озарения — Ланда слепая! Не совсем, не наглухо: скорее всего, не видела только днём, при свете, и, напротив, зрение обострялось ночью. Не зря же Мундусов называл её чёрной совой! Её живопись — это взгляд ночной птицы, которая слепнет уже на восходе солнца и отсиживается в тёмных расщелинах. А Ланда, как летучая мышь, — в подземелье. Поэтому все, кто видел её днём, говорят, будто дух Укока скачет в маске или с завязанными глазами. Когда зрячие видят сверкающий солнечный мир и переливы красок, для Ланды всё меркнет, превращается в тот кошмар, что на картинах, и, напротив, она прозревает с наступлением темноты.

От следующей мысли Терехову вообще стало не по себе: что если с таким зрением она видит мир мёртвых? Кто знает, в каком образе предстаёт земля, если смотреть на неё глазами совы, филина, летучей мыши? Ни одна ночная птица ещё об этом не рассказала. Что они видят — кто-нибудь задумывался? Строение глаза изучить можно, а как оно работает? Какие незримые тонкие оптические пласты вскрывает? Как выглядят живые и мёртвые?