— Пожалуйста, позволь мне остаться. Мы можем ничего не делать.

И прежде чем я успел ответить, она меня поцеловала.

Я больше не был увлечен Мирандой, но если она сама подавала мне себя на тарелочке, с какой стати отказываться. Можно потренироваться для начала на ней, прежде чем перейти к Флоре, основному блюду. И ведь я никогда прежде не целовался с девочкой, ни с какой, не говоря уж о такой горячей штучке, как Миранда, вот только на волшебную сказку — а я-то надеялся — это не было похоже. Никаких тебе фейерверков звезд над диснеевскими башнями, как в тот раз, когда я любовался ее плаванием. Странное, неуклюжее, влажное от слюны столкновение мягких губ, твердых зубов. Что-то пошло не так. Прямо-таки чувствовалось, как это неправильно. Вот почему я повел себя так, как сам от себя не ожидал. Спросили бы вы меня за месяц до того, как я поступлю, если девочка меня поцелует, и я бы ответил: «Дурацкий вопрос. Вопьюсь в нее и не отпущу». Но теперь я стал уже другим, не тем, что месяц назад. И я отодвинулся.

— Что не так? — спросил я.

— Вообще-то мне следовало бы задать тебе тот же вопрос. — Она надула пухлые губы.

— Ты ведь не ради меня пришла, верно?

Она посмотрела на свои руки — наши все еще сцепленные руки.

— Из-за экзаменов, — призналась она. — Конечно, оценки у меня будут не очень. На самом деле боюсь, я вообще их завалила.

— Но как же? Я тебе все конспекты подготовил.

Мне теперь самому не верилось, что я был у нее в рабстве.

— Ну да, — пристыженно подтвердила она. — Но я их толком не читала. Думала, обойдусь без экзаменов.

— Так ты и правда обойдешься. Ты же собираешься плавать. В смысле, профессионально, в команде.

Она снова опустила глаза, и на сцепленные наши руки упало что-то горячее и влажное. Миранда Пенкрофт заплакала. Прямо слезами заплакала. Наверное, мне следовало радоваться. Сколько раз она доводила меня до слез, и вот наконец она сама унижена. Вскочить, торжествующе взмахнуть кулаками? Но как-то все это было ужасно.

— Я не попала в команду. Недостаточно оказалась хороша.

— То есть как? Ты самая крутая!

— Нет! — Она всхлипнула и посмотрела на меня. Голубые глаза от слез казались огромными. — Я проходила отбор в олимпийскую команду на Токио двадцатого года перед самым отъездом и не прошла. Недостаточно быстро проплыла.

Я обнял ее одной рукой — не подкатываясь, а пытаясь утешить.

— Черт, сочувствую, — сказал я, а потом немного помолчал, давая ей выплакаться.

Потом я спросил:

— Но чем же тебе поможет, что ты сегодня пришла ко мне?

Она глубоко-глубоко вздохнула:

— Нужно искать другие варианты, Линкольн. Если я останусь тут на ночь и будет похоже, как будто мы… ну это… может быть, я сумею выиграть это шоу вместе с тобой. Мы получим призовые деньги. Главное — я буду мелькать на экранах, у меня появится миллион подписчиков в Инстаграме и Твиттере, и, может быть, из этого выйдет карьера на телевидении. Что-то же у меня должно быть, Линкольн.

Я обдумал ее слова.

— Но почему я, а не Себ?

Она уставилась куда-то вдаль — за выход из пещеры, за водопад, — словно смотрела в будущее.

— У нас с ним нет никаких шансов после школы. С виду мы идеальная пара, но за пределами Осни от Себа никакого толку. Ты же видишь, как он ведет себя здесь. Это в школе он казался мне самым крутым.

— А на острове самый крутой я.

— Да. Мне кажется — я вроде как всегда это чувствовала, — что я должна быть с главным, кто бы это ни был. Иногда я думаю… — Она запнулась. — Думаю, может, меня самой слишком мало, я не могу сама быть кем-то. А теперь я знаю, что даже в плавании не могу стать кем-то.

И снова я почувствовал не то, что должен был бы почувствовать. Казалось бы, следует обидеться, возмутиться тем, что меня используют, или хотя бы отнестись с презрением к Миранде, ее ничтожеству, ведь глубины в ней не больше, чем в луже. А я не чувствовал ничего, кроме жалости. Я, Линкольн Селкирк, жалел Миранду Пенкрофт.

Я предоставил ей кровать. Само собой, я к ней не притронулся. Она была в полной безопасности. Миранда почти сразу уснула, словно эта исповедь изнурила ее. Я смотрел на нее, как много раз смотрел прежде, но теперь — без желания и без тоски. Скорее я испытывал отеческие чувства. Она была красива, но уже не казалась мне прекрасной. Маленькая девочка. Я смотрел, как дрожат во сне ее ресницы, губы бантиком, словно для поцелуя, руки сложены под подбородком, как на молитве. И я дивился тому, что этот же самый ангел три года посылал мне чудовищные сообщения в соцсетях. Отчего она так себя вела, гадал я, что ее побуждало? И вроде бы наконец понял.

Страх.

— Что-то ты примолк, — сказал я Уилсону, который пристально следил за всей этой драмой.

Мог бы и оценить мое рыцарство, но на этот раз Уилсон не промолвил ни слова.

Я свернулся на коврике на полу — и потому, когда с первым лучом рассвета в пещеру явился еще один гость, он чуть не наступил на меня. Я приподнял голову и при сером предутреннем свете разглядел крадущуюся в пещеру фигуру.

С точки зрения безопасности Белый дом был оборудован неплохо — прямо за дверью мощный водопад, и потому довольно трудно было подобраться к пещере незамеченным. Но с другой стороны этот же мощный водопад у входа грохотал так, что порой собственных мыслей не разберешь. Меня это устраивало. Потому что камеры не смогли бы уловить ни единого звука. И опять же именно поэтому я не мог услышать, как посторонний лезет в мою пещеру.

И этого я не услышал, когда он входил. Он прокрался вглубь пещеры, постоял над постелью, присматриваясь, потом сменил направление и двинулся к моему трону. Посох был прислонен к сиденью — вор забрал его. Потом двинулся к нише, где обитал Уилсон, протянул свободную от посоха руку, собираясь забрать и Уилсона тоже.

Это меня доконало. Я взметнулся, схватил одеяло из коры и набросил на вора, словно сеть. Уилсон откатился в сторону, а я отобрал у ночного пришельца посох и поволок брыкающегося негодяя по полу пещеры. При этом мы оба не издавали ни звука — борьба наша происходила в полной тишине, как будто мы сговорились не будить Миранду. Я сбросил с противника одеяло-сеть и в полутьме нащупал его лицо, рот, накрыл сухие задыхающиеся губы ладонью. Теперь, когда я отбросил одеяло, я разглядел, что это Гил. Я навалился на него всем весом, обеими руками зажал ему рот. Он с трудом втягивал в себя воздух — ноздри раздувались, глаза выпучились.

— Я тебя отпущу, — тихо пообещал я. — Только обещай больше не сопротивляться.

Он молча кивнул под моими руками.

Я убрал руки, и он сел. Я тоже сел напротив него, скрестив ноги, подозрительно следя за каждым движением Гила. Мы словно в шахматы собрались играть, но между нами не было доски.