– Федотов, запомни, как это надо делать! – крикнул он, поставил гранату на боевой взвод и, когда до танка осталось шагов десять, бросил гранату. Теперь он рассчитал всё: и расстояние, и скорость, с которой танк мчался на них, и остаток своих сил. Граната, кувыркаясь, упала точно под гусеницу.

Взрывом их смело в воронку. Танк резко развернуло, разматывая по стерне гусеницу, он закрутился, как зверь, которому пуля попала в пах, и начал оседать набок. Бронебойные пули тут же защёлкали по его боковой броне. Зверь был ещё жив. Он развернул хобот башни и дважды выстрелил в сторону первого взвода. Но бронебойные пули ещё чаще и яростнее заскрежетали по его броне. Звякнула створка бокового башенного люка, и оттуда высунулась голова в чёрном кожаном шлеме.

– Командир! Командир! – тормошил ефрейтор Федотов взводного.

Младший лейтенант неподвижно лежал на дне неглубокой воронки. Тогда санитар нащупал его кобуру, вытащил пистолет и прицелился в кожаный шлем. Выстрелил дважды. Шлем исчез. И тотчас из люка начало вытягивать наружу чёрный дым. Бронебойщики, видимо, всё же залепили ему внутрь. Распахнулся верхний люк, и с башни на стерню кубарем скатился человек. Комбинезон на нём горел. Человек катался по земле и кричал так, как кричат в последние мгновения жизни. Ефрейтор Федотов ждал следующего. Но больше из танка не выскочил никто. Тогда он обрезал ножом кожаный ремешок, соединявший пистолет командира с его ремнём, сунул его за пазуху и потащил обмякшее тело младшего лейтенанта к окопам.

Третий танк тем временем миновал линию окопов на стыке взводов, прошёлся вдоль траншеи и пошёл к позиции «сорокапятки»…

Какой по счёту это был снаряд – третий, четвёртый или пятый – бронебойщик Колышкин уже не знал. Менять позицию было поздно. То, что танк засёк их окоп и теперь добьёт шестым или седьмым снарядом, стало очевидно. И Колышкин, глядя, как рухнул на колени и начал креститься в углу окопа его второй номер, уже смирился со своей гибелью. В конце концов, он неплохо сегодня стрелял. Но танк, с которым он вступил в единоборство, сейчас покончит с ними и пойдёт дальше. Почему не стреляют артиллеристы?

Когда они откопали друг друга и выглянули в поле, два танка горели напротив окопов третьего и четвёртого взводов. От третьего остался только чёрный след на стерне. След пересекал линию окопов и уходил к опушке. Именно там стояло противотанковое орудие. Оно-то, как показалось бронебойщикам, и добило второй танк.

Потом они принялись разгребать землю, чтобы вытащить ружьё, сброшенное на дно окопа во время обстрела. Но совсем рядом послышались команды не немецком языке. Брыкин встал во весь свой рост и начал стрелять из винтовки куда-то вдоль траншеи, где немцев не должно было быть. Расстреляв обойму, второй номер поставил винтовку в угол и устало сел рядом. Колышкин вначале не обратил на него внимание, продолжая разгребать землю. Но когда Брыкин уронил голову и тяжко выдохнул, увидел, что пуля попала тому прямо в грудь. Правая рука бойца сползла вниз, широкая ладонь легла на землю и раскрылась. Пальцы, почерневшие от копоти, ещё какое-то время подрагивали.

Возня в траншее, куда только что стрелял Брыкин, продолжалась. Видимо, немцы, ворвавшись в окопы третьего взвода, устраивались на новом месте, а может, добивали прятавшихся в отводах бойцов лейтенанта Климкина.

Колышкин бросил ружьё и начал раскапывать землю в углу. Вытащил две гранаты. Одну тут же бросил на чужие голоса за изломом траншеи. Другую сунул в карман. Снял с Брыкина подсумки с патронами, зарядил винтовку и стал ждать. «Если немцы захватили траншею, то через несколько минут они полезут сюда», – понял Колышкин. А граната у него всего одна. И напарник его убит. Захотелось есть. Колышкин пошарил в карманах у второго номера, всё так же неподвижно сидевшего в углу окопа, нашёл сухарь, завёрнутый в чистую тряпицу. Сухарь оказался неполным, надкусанным. Правда, на вкус это не повлияло. Сухарь был вкусным и веяло от него теплом летнего поля… А над полем летел в распахнутой шинели потомственный солдат Гаврила Иванович Брыкин, его второй номер. Летел он над полем хозяином, как весенний грач. И крылья-полы широко развевались в чистом, не изгаженном толовой гарью, вольном пространстве. «Брыкин! – закричал ему Колышкин. – Ты что ж, братец, живой?» – «Живой», – говорит Брыкин. А сам всё колышется, реет над жнивьём, как полуденное марево, не может стать на землю и опереться на неё, как будто чувствует в ней ненадёжность. «Как же так? Я ж тебе давеча глаза закрыл». – «Бросай гранату!» – вдруг закричал грач и забил крыльями прямо по лицу бронебойщику.

Колышкин мгновенно очнулся, выхватил из кармана гранату, поставил её на боевой взвод и бросил в глубину траншеи, туда, где мелькали тёмно-зелёной гусеницей лобастые немецкие каски и слышались отрывистые команды на чужом языке. Каски рассыпались, как мониста, потерявшие нить. Гусеница рассыпалась ещё до взрыва. Потом он стрелял в смрадные потёмки, кого-то добивал. Расстрелял две обоймы и снова сел возле своего второго номера и мгновенно уснул, приткнувшись к окоченевшему телу Брыкина плечом. Колышкину снова хотелось избавиться от того ужаса, который он только что пережил. Но тёплое хлебное поле с живым Брыкиным больше не снилось. Ничего ему не снилось, никакой боли…

Когда группа Хаустова по приказу лейтенанта Багирбекова добралась до полуразрушенного окопа, бойцам показалось, что бронебойщики спят.

– Будите их, – приказал Хаустов.

Но Колядёнков махнул рукой:

– Да они уже окоченели.

– Оба?

– Оба-два. Надо ж, смерть какая… Воевали – всё поровну делили. И смерть никого не обидела.

– Справедливая…

– Куда их?

– Брыкина – пулей. А тульского, видать, штыком, в живот. Вон как распороли.

– Отбивались до последнего. Ни одного патрона в подсумках. И винтовка пустая. Надо лейтенанту так и доложить.

– Прикопай их.

– Как их прикопаешь? Застыли, говорю.

– Повали и прикопай. Ружьё надо забрать.

Прикапывать убитых бронебойщиков не стали. Немцы из-за излома траншеи бросили гранату. Но она перелетела, шлёпнулась в стерню и там разорвалась, на мгновение оглушив их, лежавших на дне полузасыпанного окопа.

– А ну-ка, ребята, давай – по одной, – откашлявшись, прохрипел Хаустов.

Они встали на колени, вытащили гранаты и бросили туда, откуда только что прилетела «толкушка». Как только смолкли взрывы, Софрон выглянул в траншею и дважды торопливо выстрелил из винтовки.

– Что там?

Софрон покачал головой: ничего.

– А зачем же ты стрелял?

– Ты так делаешь, – ответил Софрон Колядёнкову.

Танки отошли. Прорвавшийся через линию окопов Т-III забросали гранатами и бутылками с горючей смесью уже на позиции «сорокапятки». Пушку танк успел раздавить вместе с частью расчёта. Но тут подоспели старшина Ткаченко и ездовой артиллерист и бросили на корму несколько бутылок КС и противотанковую гранату. Обгоревших танкистов, забежавших в ячейку, добили штыками и прикладами раненые артиллеристы.