а уж как соль попала в глаза, так даже до самого тугодумного беса дошло, в чем дело. Неподвижная гладь небольшого озерца надломилась, будто хрупкое стекло, взорвалась осколками брызг, и на травянистый берег выскочили бесы. Стоят, чешутся, глаза красные трут и Кощея недобрым словом поминают, проклятиями сыплют, в зеркало кулачками грозят, словно знают, откуда на них Кощей смотрит.

Заперхал довольно Кощей, зашипел подобием злобного смеха, ручки потер – вот вам, бесы проклятые! Будете знать, как поперек воли моей идти…

– Отец? – прервала его ликования Квака.

– Что?! – недовольно гаркнул Кощей, с трудом отрываясь от уморительного, греющего его черную душу зрелища.

– Шквурку бы мне ноквую, а? – переступила Квака с лапки на лапку, переходя наконец к главному вопросу.

– Обождет твоя шквурка! Вишь, чего творится, а ты – шквурка! Будто проблем больше у меня нет. Оставь меня, думать буду. – Кощей вернулся на трон и принял задумчивую позу известной статуи.

Думать, конечно, было не о чем, но ведь не отцепится же Квака просто так. Как же они все ему надоели: и Горыныч наглый, и бесы своевольные, и Яга с претензиями. Еще и Квака туда же: вынь да положь ей шквуру новую. Вот сейчас все бросит Кощей и пойдет скорняжить!

Квака тяжко вздохнула, видя, что отец не обращает на нее внимания, развернулась и запрыгала к выходу. Не вовремя проклятая шкура расползлась. Не до того сейчас Кощею, а ей что прикажете делать? В образе полулягушки прозябать? Ни прыгать толком, ни в болоте плавать, ни на люди показаться. Вот же напасть навалилась, откуда не ждали. А все он, Иван проклятый, чтоб его подбросило да треснуло обо что!

Только подумала Квака о том, как припомнились ей заклинания, которыми Иван Царевич ее пичкал, и передернуло ее. Может, обойдется еще все? И чего Кощей в эту дуру Василиску вцепился, словно клещ? Выпустил бы на свободу и от всех бед разом отделался бы. Так ведь нет! Все на свой манер крутит, на своем настоять пытается. Вот придут Иван с кузнецом, будет тогда знать, почем фунт лиха…

А может, к Василисе со шкурой-то податься? Вдруг да подлатает, не побрезгует – от Кощея-батюшки фигу чего допросишься, коли рогом упрется. Извинение, правда, у Василиски просить надобно, да не приучена Квака к тому. Впрочем, что дороже: самолюбие с гордостью али шкура собственная?

Заколебалась Квака, в узком коридорчике остановившись – и хочется, и колется. А вдруг пошлет ее Василиска куды подальше. Или того хлеще, хохотать над ней примется, а уж этого Квака никак стерпеть не могла. Только вот шкуры жалко-о…

Чем дальше Иван Царевич с Яковом углублялись в земли Кощеевы, тем скуднее и серее природа вокруг становилась, будто сам дух Кощеев вытягивал из нее соки. Трава стояла жухлая, словно солнце ее нещадно палило без устали, деревца кривые, малолистные росли, а то и вовсе мертвые, с голыми ветвями и облезшей корой. Живности никакой не видать – перевелась вся али попряталась. Даже рыбы в озерцах, тиной заросших, и речушках мутных – и той не было. Пробовал Иван Царевич рыбу удить, но только время без толку убил, ничего на крючок не нацеплялось. Раков тоже не видать. Одни лягушки проклятущие с ящерицами верткими.

В общем, как ни экономили запасы кузнецовы, а подошел им конец. Нужно дичь где-то искать или двор постоялый какой. Да где ж его тут сыщешь, в пустоши безлюдной?

Долго брели они по холмам, две реки вброд пересекли, три леса поперек прошли. Кузнец-то еще ничего, держится, а Иван Царевич совсем духом пал: жрать нечего, в пузе голод ворочается, рычит, свое требует. Хоть бы птичка какая малая пролетела или суслик из норы неведомой нос высунул…

И вдруг замер Иван Царевич, будто вкопанный, а за ним и кузнец. Стоят, глядят, глазам не верят: совсем недалече, на краю леска небольшого, корчма стоит, забором низким огороженная. Дворик скромный, вместительный, с огородом и хлевом. Окошко корчмы той светом теплым озарено, а из трубы дымок валит – вьется. Ароматный дымок, знать мясо со специями готовят. И вывеска на дверью деревянная на слабом ветерке покачивается: скрип да скрип. Правда, написано что на ней, отсюда не видать. Но что ж это еще может быть? Не сапожная же мастерская или гончарная – кому они в этой глуши задарма сдались!

Обрадовался Иван Царевич, сломя ноги хотел к корчме той кинуться, но удержал его за плечо Яков.

– Чего ты? – Иван Царевич уставился недоуменно на кузнеца.

– А того. Не нравится мне ента корчма, – проворчал Яков, пристально к забегаловке придорожной приглядываясь.

– Да будет тебе, – дернул плечом Иван Царевич, высвободиться из пальцев сильных хотел, но Яков лишь сильнее плечо сжал. – Корчма как корчма. Пошли!

– Погодь, говорю!

– А чего годеть-то? – взбеленился Иван Царевич. – Жрать охота – мочи никакой нет, а он годеть собрался.

– Не шебуршись! Чего тут корчме делать, коли на сто верст вокруг ни одной живой души, – на своем стоит кузнец.

– А тебе чего на холме делать было? Может, такой же, как ты, сбежал от людёв, в глухомани устроился. Живет, в ус себе не дует. Нет никого – и слава богу! А забредет кто, так и деньгу зашибить можно.

– Хорошо, коли так. А ну как лихо какое тут устроилось?

– Да будет тебе страхи пустые наводить! – фыркнул Иван Царевич. – Сам говоришь: на сто верст ни души – кого лихо приваживать станет?

– А нас?

– А ты что, деньги ему большие задолжал али еще чего, чтоб оно за тобой охотилось да с корчмами под мышкой гонялось?

– Эх ты, дурья башка! – взъерошил волосы Яков. – По Кощееву душу идем, не к кому-нибудь. Думаешь, он сидеть и ждать спокойно будет?

– Ага, и поставил он нам специяльно на пути корчму, чтоб мы, значит, пузищи надорвали с голодухи и полопались ему на радость, – усмехнулся Иван Царевич. – Пошли уж, кузнец, глупости все это.

– Как скажешь, только я тебя предупредил. – Яков разжал пальцы, и Иван Царевич принялся ноющее плечо массировать.

– Понял, осознал и на ус намотал.

– Тогда пошли, коли намотал. И держи там ухо востро. Коли чего не так – сразу тикаем!

– Ты всерьез? – округлил глаза Иван Царевич. Он и слыхом не слыхивал, чтобы богатыри, подобные Якову, в панику бросались, наутек тикали. – А как же силища твоя необузданная?

– Сила силою, а токма я не совсем дурак, – загадочно произнес кузнец.

Иван Царевич долго смотрел на него, да только от голода голова плохо соображала, думами о еде