Спрашивать у Элинор, как у нее дела, и вообще заводить какой-либо разговор не имело смысла, поэтому Мэри просто начала коротко рассказывать о последних событиях. Элинор, казалось, пришла в ужас оттого, что ее вновь поместили в семейную систему координат. Мэри быстро перешла к цели своего визита и предложила зачитать вслух текст согласия.

– Если оно отражает ваше состояние, можете подписать, – сказала она.

Элинор кивнула.

Мэри встала, выглянула в коридор – не идет ли к ним какая-нибудь медсестра – и закрыла дверь. Затем пододвинула стул поближе к койке, просунула письмо через ограждение, положила на него подбородок и начала читать:

За последние несколько лет я пережила несколько инсультов и после каждого все больше и больше разваливалась на куски. Я почти полностью парализована, прикована к постели и едва могу говорить. У меня недержание. Я испытываю непрерывные страдания и ужас, никчемность и обездвиженность пугают меня. У меня нет надежды на выздоровление, и я постепенно скатываюсь в безумие, которое пугает меня больше всего. Я не боюсь смерти, а мечтаю о ней. Другого способа избавиться от ежедневных мук существования для меня просто нет. Прошу Вас, если это возможно – помогите.

С уважением…

– Думаете, это справедливо? – спросила Мэри, с трудом сдерживая слезы.

– Нет… да, – кое-как выдавила Элинор.

– Я хотела сказать – описание годится?

– Да.

Секунду-другую они молча держались за руки. В сухих глазах Элинор читалось что-то похожее на голод.

– Подпишете?

– Пишу, – проговорила Элинор, тяжело сглотнув.

На улице Мэри почувствовала (помимо физического облегчения оттого, что оставила позади вонь мочи, вареной капусты и атмосферу зала ожидания, где все ждали запоздалого поезда смерти) радость: хорошо, что им с Элинор удалось хоть на короткий миг понять друг друга. Когда они держались за руки, Мэри почувствовала не просто ее мольбу, но уверенность. Быть может, она напрасно сомневалась в решении Элинор покончить с жизнью. И все-таки был в ней какой-то фундаментальный изъян – Мэри казалось, что свекровь не может полноценно существовать ни в земном мире, где есть семья, друзья, политика и имущественные вопросы, ни в мире созерцания и духовных практик; она попросту приносила одно в жертву другому. Если Элинор относится к той категории людей, которые перед любой развилкой слышат призывный зов второго пути, она обязана будет ощутить необходимость жить, как только родные создадут ей все условия для самоубийства. Спасение – всегда где-то еще. Внезапно она поймет, что с духовной точки зрения правильней будет жить, учиться терпению, гореть в очистительном пламени страданий и так далее и тому подобное. Если же Элинор начнут навязывать жизнь, тогда она непременно захочет умереть – воссоединиться с источником, перестать быть обузой, встретить Христа на другом конце туннеля, все в таком роде. Поскольку свекровь никогда не относилась к духовному (как и ко всем остальным аспектам жизни) с должной степенью серьезности, оно – духовное – постоянно подвергалось всевозможным метаморфозам, не теряя при этом гипотетически центрального значения.

Мэри вернулась домой, и ей навстречу выбежал Томас. Он обнял ее не без труда – мешала сфера Хобермана, разноцветный сжимающийся и разжимающийся шар-трансформер, который он натянул на голову, будто шипастый шлем. На руках у Томаса были носки, и еще он крутил пропеллер с цветными огоньками, купленный на представлении Китайского государственного цирка в Блэкхите.

– Мы живем на Земле, да, мам?

– Большинство из нас, – ответила Мэри, вспомнив выражение лица свекрови, когда та еще не знала о ее приходе.

– Да, понимаю, – важно произнес Томас. – Все, кроме астронавтов, которые летают в открытом космосе. Они летают, потому что там нет силы тяжести!

– Подписала? – спросил возникший на пороге комнаты Патрик.

– Да. – Мэри отдала ему листок.

Патрик отправил его в Швейцарию вместе с бланками и справкой от доктора Фенелона, а через пару дней позвонил – узнать, чтó в «Дигнитас» думают насчет их случая.

– В данном случае мы, скорее всего, сможем помочь, – был ответ.

Патрик упрямо отказывался иметь дело с эмоциями: пусть паника, радость и печаль трезвонят в дверь – чем открывать, лучше подглядеть за ними в щелку между задернутых штор и сделать вид, что никого нет дома. В этом ему прекрасно помогали хлопоты, внезапно обрушившиеся на его семью. Мэри сообщила Элинор новость и получила в ответ широкую улыбку. Патрик договорился о перелете, который должен был состояться в следующий четверг. Руководству дома престарелых сообщили, что Элинор переезжает, но не сказали куда. Патрик записал ее на прием к цюрихскому врачу.

– Давайте в среду съездим к ней все вместе – попрощаться, – сказал он Мэри.

– Только без Томаса, – ответила она. – Он давно ее не видел, а в последний раз очень расстроился. Роберт хотя бы помнит ее здоровой.

Никто из близких друзей Мэри не смог присмотреть за Томасом в среду днем, и ей пришлось попросить о помощи мать.

– Разумеется, я помогу! – сказала Кеттл, почувствовав, что если и бывает время «издавать подобающие случаю звуки», то это время – сейчас. – Привозите его к обеду! Ампаро приготовит чудесные рыбные палочки, а вы все потом можете прийти на чай – как попрощаетесь с бедняжкой Элинор.

В среду днем Мэри привезла Томаса к Кеттл.

– Вашей мамы нет дома, – сказала Ампаро.

– О… – удивилась Мэри и тут же осеклась: удивляться-то было нечему.

– Она вышла купить пирожных к чаю.

– То есть скоро вернется?

– Сперва пообедает с подругой, но вы не волнуйтесь, я присмотрю за вашим малышом.

Ампаро потянула к Томасу изголодавшиеся по детям, заискивающие руки. Тот видел ее второй раз в жизни, и Мэри было непросто доверить сына чужому человеку – но прежде всего она испытывала смертельную тоску. Никогда, никогда больше она не попросит мать о помощи! Решение казалось одновременно окончательным и давно назревшим – как будто огромная глыба отвалилась от скалы и рухнула в море. Мэри с улыбкой передала сына Ампаро. На всякий случай она не стала его успокаивать – чтобы не создавать лишних поводов для беспокойства.

«Дело есть дело», – подумал Томас и направился прямиком к неработающей кнопке звонка у камина. Ему нравилось залезать на табуреточку, нажимать кнопку, а потом впускать в гостиную того, кто окажется за дверью-камином. Когда Ампаро попрощалась с Мэри и вернулась к Томасу, он уже приветствовал первого гостя.

– Барсук пришел! – объявил Томас.

– Что за барсук? – на всякий случай встревожилась Ампаро.

– Господин Барсук не курит сигарет, – сказал Томас, – потому что от них он становится то меньше, то больше. Он предпочитает сигары!

– Ах, зайка, курить – это плохо, – сказала Ампаро. – Очень вредно.