class="p1">Что-то вскарабкалось на крышу машины. Затопало. Постучалось в люк.

— Дай, я войду, дяденька? — спросило ласково.

— Входи, — флегматично разрешил майор. — Жри нас. Чего протеину пропадать!

«Мавка» жемчужным ручейком просочилась в автомобиль, хотя, какой, нахрен, автомобиль… Банку консервную! С ее появлением резко посвежело. Приятно запахло травами и смолой после дождя. Финк вдохнул полной грудью и весьма приязнено посмотрел на силу нечистую. Не Геннадий, и на том «киитос». Миловидная упырочка подростковой наружности. В сарафане. Без клыков. Очень беленькая, альбинос почти.

— Ты — новая вырла? — предположил Евгений Петрович.

Она хихикнула.

— А ты меня не узнаешь?

Он почесал седую макушку.

— Училась с моей дочкой?

Она насупилась.

— Эх, Яло-Пекка Киймамаа, ты меня забыл!

— Ну, извини! — Черт с ней, с чертовкой. Может, она ему под «белкой» являлась и возомнила, что незабываема.

Впереди показался просвет. Поле! Небушко! Надежда….

— Сворачивай, — сказала мавка.

— Чего?!

— Тебе сорок пять годиков! Ты еще не усвоил, что прямой путь всегда в жопу?

— Разумно. С другой стороны, ты — нежить. Веры тебе нет.

— Ладно. Не верь. — Она зыркнула, будто ножом полоснула. — Мне вообще плевать, сдохнешь ты или нет. Дочку твою жалко. И этого, безлактозного. — Она ткнула пальцем в Федю.

— И семью Вити Волгина.

Петрович сам не заметил, что поехал в обход.

— Ты пацана украла?

— Ага. Соблазнила и скушала. — Ее нахальный тон стал печальным. — Он умер. Болел сильно. — Радостным. — Упокоился. — Нахальным снова. — Информация не для тебя. Я хочу, чтобы ты передал это его маме. Обещаешь?

— Запросто. Потенциальным покойникам легко чертям обещания раздавать.

Девочка наклонилась к ране на шее Федора, сдвинула моховую «затычку». Шепнула что-то, касаясь губами окровавленной кожи. Затем улыбнулась Финку

— Где бы ты ни был, Яло-Пекка, muista minut («Помни меня», — финск.).

***

От всех чудес всемирного потопа

Досталось нам безбрежное болото,

На сотни вёрст усыпанное клюквой,

Овеянное сказками и былью

Прошедших здесь крестьянских поколений…

Зовёшь, зовёшь… Никто не отзовётся…

И вдруг уснёт могучее сознанье,

И вдруг уснут мучительные страсти,

Исчезнет даже память о тебе.

И в этом сне картины нашей жизни,

Одна другой туманнее, толпятся,

Покрытые миражной поволокой

Безбрежной тишины и забытья.

Лишь глухо стонет дерево сухое…

«Как хорошо! — я думал. — Как прекрасно!»

И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,

Услышав странный посторонний звук.

Сознание Теодору возвратил грохот камней, что кидали в ментовскую тачку подростки. Психотерапевт ущипнул себя за татуированное предплечье, оголившееся в виду полураспада рукава свитшота с логотипом оппозиционного политика N. Поселок! Родненький! Они выбрались!

— Добро пожаловать, — приветствовал приятеля «майор Том», заметив, что тот подает признаки жизнедеятельности. — Из огня да в полымя.

На перекрестке Ленина и Орджоникидзе движение было перекрыто молодчиками в шапках-ушанках. Они жгли шины, от которых валил густой черный дым. Но внутри УАЗика царила божественная прохлада.

— Заречинские, — сказал Финк. — Сорняки. Там несколько сел… школ нет, больничек нет, даже фельдшеров и участковых. Оптимизация, хули… Народ выживает. На подножном корму — огородах, грибах-ягодах.

— А чего они тут? — Мистер Тризны догадывался. Однако боялся сформулировать.

— Ради девок. Халявного бухла и наркоты из аптек. Справедливой расправы над нами, бохатыми, ну, по их меркам. Куража, Федь, и кутежа.

***

Кафе «Журавль» превратилось в руины. Восточные охранники благоразумно дали деру. Симпатичные официантки тоже. Алкоголь «революционеры» экспроприировали. Мебель сломали. В интерьерах нагадили. «Пивию», кофейню Евангелины, кинотеатр «Октябрень» и даже магазин «Ритуал» постигла аналогичная участь. Причем гробы пользовались особенной популярностью среди дефекационных акционистов. Срулей.

Не повезло Озимой. Она собиралась уехать. В Черногорию, к двадцатичетырехлетнему массажисту Авелю. Как всякая женщина, собиралась она слишком долго. Попробуй, запихай пять килограмм денег из коттеджей-близнецов Селижоры и Рузского в багажник Porsche Cayenne! Плюс иконы. Золото. Туфли Manolo blahnik. Надорвешься!

Бац!

Денчик Шмыгов шандарахнул бывшую свою директрису по кумполу монтировкой. Как он ненавидел Ирину Анатольевну! Всю — блузки её в цветочек, брошки-стрекозки, желтые лакированные волосы, томные духи.

«Придаточные предложения разделяют на несколько типов — изъяснительные, определительные, обстоятельственные, присоединительные». «Шмыгов, ты башку дома забыл? Или ее тоже собака съела, вместе с домашней работой?» «Ты никогда никуда не поступишь! И девушку не найдешь! Девушки любят студентов, не лоботрясов!»

Он поступил! Поступил! И кеды купил — белые. И курсы по пикапу смотрел. Но девушки по прежнему не давали. Почему? Потому что он без бабла был! А теперь — с баблом. Спасибо, Ирина Анатольевна! Теперь он себе супер-тянку снимет. Трех! Негри-тянку, азиаточку и блонду.

Денчиковы мечты разбились об столб. Тачку-то он угнал, только водить не умел.

Озимую с сотрясением мозга подобрал Богобоязненный. Не из соображений врачебного долга. Лев Львович планировал дезертировать из нашего бренного мира, ибо Береньзенью он для него, собственно, и ограничивался. Тепленькой, родной лужей, где он барахтался пятьдесят лет… Селижаров, Недуйветер и Рузский у него перед носом dolce vitой крутили. Вроде, и ему перепадало. Дача, Турция, иномарка не в кредит. А коньяк он пьет фуфловый. Молодой мозгокоп аж скривился! А жену он давным-давно не тискал. Не желал её никогда. В юности глазел на Ирку. Опрятную, резвую, жопастую.

А она с Селижорой, Недуйветером, Рузским.

Садануть ей по напудренной, натянутой морде — наслаждение. За стихи дебильные, которые выкинуть жаль. За бессонное курение на балконе. Ипотеку. Импотенцию. Детей. Внуков. Супругу и телевизор круглосуточный. Давление и грыжу.

— Я вам заплачу!

— Заплачешь, заплачешь.

«Вам». Не помнит даже, что учились на одном потоке в облцентре, ходили на одни вписки, спали вповалку по десять тел на диване. Она до сих пор — девчушка, в платьицах-юбочках, Ирина-Ирочка, а он — дед, ему место в электричке уступают.

— Чего вы хотите?

— Компанию хорошую хочу. Чтоб умиралось веселее.

— Ради Бога!

— Я врач. Я в Бога не верю.

Он привязал ее ноги к заднему бамперу завидной иномарки, маркированной красным крестом, включил пошлый шлягер из девяностых и поехал по Забытого Восстания, чтобы с мостков. И в Мохнатое…

***

Змея! Да, да! Болотная гадюка

За мной все это время наблюдала

И все ждала, шипя и извиваясь…

Мираж пропал. Я весь похолодел.

И прочь пошел, дрожа от омерзенья,

Но в этот миг, как туча, над болотом

Взлетели с криком яростные птицы,

Они так низко начали кружиться

Над головой моею одинокой,

Что стало мне опять не по себе…

«С чего бы это птицы взбеленились? —

Подумал я, все больше беспокоясь. —

С чего бы змеи начали шипеть?»

На вокзале Береньзени впервые обе платформы были битком. Половина поселка стремилась в столицы, половина — от них подальше. Федя купил у весёлого мужичка билет за десять тысяч,