от яркого света, полыхнувшего по глазам, и встал как вкопанный.

На скамеечке возле крыльца, чинно сложив руки, неподвижные, словно китайские божки, сидели его плотники.

— Доброе утро, Миронович, — остывшим голосом поздоровался Барышев.

— Здравствуй, бригадир, — подал голос Говорухин.

— Доброе утро, ребята.

— А мы думаем, а давай по дороге заглянем к нашему прорабу. Да, Коля?

— Угу, — подтвердил сосед.

— По дороге? — хмуро засомневался Филиппов, который прекрасно знал, что оба живут в противоположной стороне.

— Конечно, по дороге. Мы на станцию ходили, дай, думаем, расписание посмотрим, да, Коля?

— Угу.

Барышев, несколько раздосадованный такой немногословностью похмельного Николая, толкнул того локтем в бок.

— Угу-угу? — оживился Говорухин, тяжело отсапываясь.

— Ну, тогда пошли, — улыбнулся невольно Филиппов.

Три плотника шли по отсыревшим улицам. Под ногами мягко шуршал мелко битый щебень, отсыпанный ещё финнами. Курили. Молчали. Иногда касались плечами друг друга. Филиппов понимал, что мужики не просто так зашли. Понимал и причину их случайного визита, но молчал в силу привычки. Те же, сами немногословные, никак не решались лезть бригадиру в душу.

— Анатолий Миронович, ты, это, вот, знаешь, — вдруг бахнул Говорухин. — Мы тут подумали, тебе жениться надо!

И осёкся под белым от злости взглядом Барышева, изумлённого таким нарушением всех деликатностей запланированной загодя беседы.

— Жениться?! — прошептал Филиппов, стремительно бледнея лицом. Он остановился, попутчики, сделав два лишних шага, повернулись ему навстречу, инстинктивно набычившись, так как в таком бешенстве своего бригадира ещё не видели.

Он посмотрел на их растерянные лица, в которых светилось упрямство и какая-то хитринка. Вдруг кривая улыбка разрезала каменные складки его лица, и он согнулся в диком, захлёбывающемся хохоте. Потом, вытирая слезы, махнул рукой, мол, не провожайте больше, и пошёл быстро прочь.

Барышев и Говорухин слушали эхо его смеха, разносившееся по сонным переулкам. Сырые самокрутки плохо раскуривались. Каждый вспоминал улыбку, осветившую лицо Филиппова, и думал, что, оказывается, их бригадир ещё совсем мальчишка.

* * *

А потом азбукой Морзе простучали ещё несколько недель. Бригада натужно молчала и старательно сдерживала длинные языки. Они боялись гнева бригадира.

И совершенно напрасно.

Спустя несколько дней после памятного разговора Филиппов возвращался домой, крутил педали, стараясь увидеть в сгущавшемся сумраке дорожку поровнее. Тихо шуршали шины.

Справа раздался громкий смех, и вдруг из-за угла дома, прямо поперёк ему, выскочили две тени. Молоденькая девушка картинно ойкнула, увидев Филиппова, свалившегося в кусты, а догнавший её мальчик ломающимся баском буркнул: «Извини, дед. Помочь?» Подростки побежали в переулок налево, а Филиппов, на четвереньках выбираясь из кустов, слышал журчащий смех девушки и шёпот мальчика.

«Дед?!» — возмутился он неожиданно сам для себя. И вдруг вспомнил, что через какие-то три месяца, в январе, ему будет… будет… Двадцать девять лет.

Он зацепил клешнями раму, поднял велосипед, потом вдруг прислонил его к кустам. Пошарил по карманам, закурил. Он рассматривал, как догорает спичка. Потом вдруг вспомнил старую шутку, которую он на спор проделывал до войны, — как разделить сгоревшую спичку на четыре равные части вдоль. Он слегка улыбнулся и, уже еле различая что-нибудь в последних искрах ускользавшего дня, быстро лизнул левую ладонь под обрубком большого пальца, приклеил хрупкий уголек спички на мокрую кожу, лизнул правую ладонь, сжал два раза и получил четыре равных угольных отпечатка.

Этот другой кусочек его жизни впорхнул в его сознание безмятежной птичкой, позвенел какой-то незамысловатой трелью и улетел обратно, в прошлое.

Филиппов смахнул уголь, пошарил в нагрудном кармане, достал белеющий листок — теперь он знал, что ответит на письмо тётки.

Толя вёл велосипед уже в полной темноте, вдыхая осенний запах прелых листьев, на лицо падали редкие капли дождя. И внутри упрямо, назойливо и совершенно наплевав на страхи, поселившиеся в его душе, всё плясал смех испугавшей его девочки.

Погода обещала стать совершенно отвратительной. Совсем скоро должен был пойти первый снег.

* * *

Главный инженер стройки несколько ошалел от просьбы Филиппова предоставить ему двухнедельный отпуск, поскольку привык к постоянному присутствию вездесущего калеки. В любой час он мог проверить хорошо слаженную работу бригад, которые работали споро и умело, как части одного сотнерукого конвейера. И нервы всей стройки, как нитки куклы, крепко держал своими клешнями молодой парень с хмурым взглядом.

Однако к просьбе тот присовокупил ещё и справку о здоровье, письмо тётки — всё, что мог. Поэтому инженер почесал кончик носа, придал лицу сосредоточенное выражение и… отпустил Филиппова.

Дорога в Саратов заняла три дня, назад надо было заложить столько же. Он чуть не опоздал на поезд из Москвы, чуть заблудился, хотел больше увидеть столицу, но успел, всё обошлось. Получается, что у Филиппова и было-то чуть более недели на все дела — чтоб мать повидать, родных посмотреть.

И найти себе новую жену.

Назад он уже приехал не один.

Бригада и все люди, знавшие Филиппова, никак не могли поверить, что их бригадир смог отчебучить такую удивительную штуку. Нет, они, конечно, могли понять, что их вездесущий бригадир своей энергией и чёрта из ада может поднять, но то чёрт. А как можно в одночасье привезти девушку — это они понять не могли.

Да честно говоря, и Толя не очень осознавал, что за происшествие с ним приключилось. Позже и он не понимал, каким провидением ведомые, сложились все обстоятельства его новой судьбы. Вовремя пришел его ответ на письмо матери, вовремя на стройке образовался заслуженный краткий перерыв, всё успели сделать досрочно, к красной дате, вовремя подвернулась машина, которая шла в родное Зиновьево из Саратова, а в кабине не было места, поэтому оказался он в кузове…

Дорога была разбита грузовиками, которые скорее плавали в жидкой грязи вперемешку с ледком, в перемолотой жвачке соломы и придорожной травы. Небо опустилось на землю и вытирало рваными рукавами редких снеговых зарядов щёки пригорков, ощетинившиеся голым лесом. Машина упрямо отплёвывалась и чихала, движимая больше матерной энергией водилы — мелкого, кривоного мужичка неопределённого возраста, до безобразия заросшего пегой щетиной, но, не без оснований, считавшего себя видным женихом, поэтому державшегося гоголем. Несколько ощипанным, но всё-таки. Вывернув из заполненной