из открытой двери на неё сейчас опять плеснёт знакомая волна горячего страха, она чувствовала, как страх уже вздыбил шерсть на своём загривке, как он припал к пустоте, чтобы прыгнуть ей навстречу, прижать её сердце к полу, погасить, как догоревшую спичку.

Множество огоньков мелькало навстречу, ребенок плакал, дверной проём пополз ей навстречу. Нет! Она уже не хотела провалиться туда, она отступала, но было поздно. Она лежала, приклеенная к потолку, как распятая, как прилипшая муха, она видела себя внизу, рядом с Толей, она увидела себя, проскальзывавшую в чёрный проём, видела, как беззубо, словно сумасшедшие старухи, заулыбались щели в двери… Пустота завизжала.

— Ма-а-ама!

— А-а-а! — вырвался из её груди вопль. Её тряхнуло, развернуло, комната закружилась.

Она проснулась… Толя, бледный, испуганный, тряс её за плечи, прижимал к себе и снова встряхивал, стараясь вырвать из бездны морока.

— Толя! — простонала она и прижалась к его груди.

* * *

За окном порхала ночной бабочкой белая ночь. Белая сирень ароматным облаком клубилась за окном их комнаты. Под окном старый сад подкарауливал сны людей в сети своих ветвей. Слабый сквозняк слегка шевелил старенькую занавеску.

Их старый двухэтажный щитовой домик на восемь семей, казалось, жил своей жизнью. Он поскрипывал перекрытиями и лестницами, балками каркаса, стропилами, серой вагонкой, выцветшей под северными дождями, еле слышно подвывал печными трубами. Гранитные валуны фундамента служили ему надежным балластом — никакие шторма не опрокинули бы его.

Часть материала для постройки запасливые финны взяли из разобранных барж, ходивших по бесчисленным озерам и рекам, их связывавшим. Эти балки и доски помнили вкус воды, шелест волн, бесконечно изменчивые водные зеркала и бескрайнее небо, запах рыбы, с глухим стуком падающей из мокрых сетей на палубу, тяжёлые подковы грузчиков, оставивших свои отметины на гладко оструганной поверхности, умелые руки мастеров, умело объединивших их в единый корабельный организм. Части дерева учились работать вместе, они бодливо упирались на буксирных проводках, постанывали под тяжестью грузов, переполнявших корабельное брюхо, распевали-повторяли бормотание воды, разминаемой тупым форштевнем, как свиньи к кормушке утыкались в травянистые сочные берега при выгрузке.

Это старое дерево, сохранившее свою природную крепость, возмущённо вопило и скрежетало, когда другие плотники стали разбирать старые баржи для новых домиков маленького городка, спрятавшегося в зарослях сирени и черёмухи на гранитных берегах северной реки. Когда гвоздодёры поддевали своими безжалостными зубами стёсанные, неподдающиеся, упрямые шляпки, то квадратные гвозди продолжали цепко держаться двойными загибами-когтями за плотное, неподсоченное дерево. И если рывок сердитого рычага был слишком резок, то раздавался громкий скрип, все рёбра корабля разом подхватывали этот звук и разносили его по площадке верфи, а сдавшийся коготь напоследок мстительно вырывал из-под серой кожи ярко-золотистую древесную плоть, пропитанную смолистым ароматом векового леса. Болты каркаса с глухим басовитым стоном выходили из своих гнёзд, раздираемые мощными домкратами. Корабль плакал и прощался с прошлым.

Случалось, что в новых домах встречались балки и доски от разных кораблей. Такие дома были особенно шумны по ночам — балки басовито выскрипывали перекрытиям свои истории, а доски полов и потолков то услужливо поддакивали, то возмущённо опровергали слишком уж хвастливые истории. Но это можно было понять и простить — баржи-то были рыбацкими.

Если прислушаться, можно было услышать всю жизнь соседей — снизу, в середине дома — слышны были и радости, и любовь, и горе, скучные бормотания, детский плач и стариковский кашель. Дом, как корабль, плыл в водах белой ночи, казалось, он иногда кренится то в одну, то в другую сторону, будто неспокойные течения несут его вдаль вместе со всеми его жильцами.

Старый дом невидимо скользил во времени, на его борт поднимались новые команды, маленькие непослушные ножки учились ходить, подросшие ножки барабанили по раздраженно-изумлённому ксилофону ступенек, кто-то вырастал, сходил на берег, уходил в самостоятельное плавание, унося с собой походные пожитки.

Ступеньки истирались, они, как верные собаки, радостным скрипом встречали знакомую поступь взрослых постояльцев или уважительно слушали старческое шарканье ног, которые ещё совсем недавно учились ходить — у дерева своё летосчисление.

Иногда ступеньки вспоминали свою молодость и подшучивали над молодыми парочками, нарочито громко вскрикивая при каждом шаге лёгких ножек. А бывало, что кто-то уходил навсегда — уже в своих маленьких спасательных шлюпках. И люди спускали эти утлые лодочки на плечах и уносили куда-то прочь под грустную музыку. Тогда в дом на время приходила тишина…

* * *

Филиппову, фронтовику и инвалиду помогли с жильём. За станком молодой калека работать не мог, после полёта в трюм крейсера высота строительства вышибала из него холодный пот. Руки зажили, он мог держать кое-какой плотницкий инструмент, но всё равно, ловкость была не та. В 1944 году его послали прорабом в дальний городок новой Карелии, который надо было срочно восстанавливать и застраивать. Там ему дали маленькую квартирку в чудом уцелевшем старом финском доме.

Он сходил на родную улицу, посмотрел на штабели досок и кирпичей, стоявших на месте его ленинградского дома, на лица прохожих, постоял, никого не узнал, ещё раз попрощался со старой жизнью и с одним чемоданчиком уехал в Зареченск.

Там он спустя всего пару-тройку недель собрал свою первую бригаду. Его бригада быстро стала ходить в лучших — он сам принимал людей и брал только опытных, умелых, степенных. Взрослые мужики тоже присматривались к вечно хмурому искалеченному бригадиру. Обсудили его повадки, хватку, распоряжения и манеру говорить. Одобрили. Зауважали.

Молодые ребята рвались в бригаду Филиппова — он умел распределять наряды так, что бригада могла скрытно подработать у частников, добавки эти были очень чувствительные. Новичков принимали после довольно варварского старинного экзамена, о котором ни экзаменуемый, ни экзаменаторы старались не распространяться — можно было очень крепко получить от заполошного парторга.

После обязательного задания, «ласточкиного хвоста», испытуемый должен был своим топором затесать набело пласть бревна. Далее наступал момент истины. Новичок расстегивал ремень, спускал брюки до колен, дюжие мужики брали его за руки и ноги и быстро проводили голым задом вдоль свежеотесанной поверхности. И если там оставались огрехи — зарубы, сколы, сучки какие, то незадачливый бедняга уже на всю жизнь запоминал плотницкую науку — и с расцарапанным задом, полным заноз, возвращался обратно в свою бригаду. Доносов, как ни странно, не было.

Городок лихорадочно