запахи пробивающейся зелени, оттаявшей земли, просыпавшейся природы, влажный туман сделали видимым каждое движение весны.

Ульяна стояла у раскрытой калитки, держась за сердце. Она провожала глазами удалявшуюся подводу, думая о том, что впереди у неё осталась вся жизнь.

Глава 12

Человек без лица

Люди привыкают ко всему. К войне, к смерти, к любви, к ненависти. Они живут, вживаются в эти чувства, какими бы сильными эмоциями ни испытывала их жизнь. Но пути Господни неисповедимы, и испытывает Он, казалось, уже закалённые-перезакалённые до фиолетовых искр сухой стали сердца, и рвутся души, вырываются из привычки, снова вспыхивают огнями…

* * *

Маленькая Зосечка — очень хорошая девочка. Маленькой Зосечке почти три с половиной годика, на дворе декабрь 1949-го. Ее любят папа Вася и мама Тася, ещё у Зосечки есть кошка Мурка, а у кошки Мурки есть котятки Пуц, Мурц и Куц. У Зосечки рыжеватые волосы, как у папы, а глаза — удивительной смеси — мамин тёмно-карий не смог победить синеву отцовых глаз, и перемешались цвета эти в удивительные зелёные глаза с карими и янтарными крапинками.

Сегодня у Зосечки весёлый день, почти праздник. Папа Вася и мама Тася взяли её с собой в Киев — на Крещатике открылся новый магазин, «У-НИ-ВЕР-МАГ» называется. Очень смешное название. Как будто говорит: «У-у-у! Не верь, маг!»

А ещё Зосечка видела мага и чародея, который приезжал в Топоров летом. Этот грустный и таинственный дядя с крючковатым носом доставал из голой руки платочки, шарики, достал у дяди Кости Павловского из-за уха карты, только у папы Васи не смог достать, как-то не получилось. Зосечке заранее нравился этот «У», который не верил магам, и вообще, всё было хорошо.

Зосечка быстро шагала рядом с папой и мамой, лёгкий снег из прозрачного розового неба беззвучно падал огромными хлопьями, почти с ладошку размером. Навстречу этим белым, как мороженое, хлопьям было весело и хорошо подставлять румяное лицо. И если ухитриться, можно так открыть рот, что снежинка, нет, целая ладошка снега падала на язык. Вкусно!

* * *

Киев отстраивался.

Центральные улицы уже были почти так же хороши, как до лихолетья, на предновогодних улицах было полным-полно людей, которые спешили по своим делам. Зосечка верно здоровалась с каждой красивой тётей, которая шла навстречу.

Мама Тася научила Зосечку что надо здороваться со встречными. В Топорове все друг друга знали, здоровались обстоятельно, расспрашивая о здоровье, о здоровье близких. Иногда плакали, вспоминая погибших, кого знали. И Зосечка, конечно же, поняла, что мама права, что надо здороваться, расспрашивать, рассказывать про Пуца, Мурца и Куца, про их проделки с блюдечком молока, как Куц упал с печки, где Зосечка спала, а потом долго отряхивался от растёртой гречишной муки, которую мама Тася приготовила утром, чтобы печь такие вкусные гречаники.

Но в Киеве так здороваться не было никакой возможности — люди шли потоком, и Зосечка очень быстро устала здороваться: «Драстуйте! Драстуйте! Дра!..». Нет, люди шли и шли мимо. И конечно же, на бегу не рассказать про Пуца.

Тогда Зосечка решила, что она всё равно будет здороваться. Но, решила она, раз людей так много, то она будет здороваться с красивыми тётями, красивые тёти — они добрые и хорошие. Разве могут быть красивые люди плохими?

Вот папа Вася — он красивый. Он так любит маму Тасю. Он ведь уже исправился, нет, на самом деле исправился!

Зосечка вспомнила, как однажды, летней ночью, она защитила маму.

Разбуженная среди ночи каким-то шумом, слезла тихонько с печки, подошла к родителям и очень решительным голосом потребовала:

— Тату! Та-ту! Не мучь маму! Не мучь маму! Бона ж так стогне, так стогне!!!

Папа Вася почему-то очень растерялся и сразу перестал мучать маму Тасю, перекатился к стенке и из темноты задушенным голосом тут же, честное-пречестное пионерское слово (ведь пионеры никогда не врут!), пообещал больше не мучить маму.

* * *

Эта ночная история очень подняла авторитет Зосечки.

Как-то за праздничным столом Зосечка рассказала про свою решительность собравшимся родным. Все были возмущены поведением папы Васи, сидели с красными лицами, кашляли, поднимали с пола падающие вилки. А дяде Коле Павловскому стало совсем плохо — он зажал рот рукой и, подвывая, выбежал на улицу. А потом вернулся за стол, но, услышав, как дядя Тосик опять посоветовал Васе «больше не мучить маму», просто сполз под стол и всхлипывал, так сильно расстроился.

Папа Вася и мама Тася сидели опустив головы, а вся собравшаяся родня, все разом, увещевали их, всё повторяли Зосечкины слова: «Вася, не мучь маму!»

Каким-то образом эта простая история стала известна более широкому кругу родных. Теперь Васю Добровского часто привечали: «Ну як, Василь, як воно — мучение?» И папа Вася исправился. По крайней мере, Зосечка больше ночью не просыпалась от шума. А папа сказал Зосечке, что он очень любит спать на свежем сене, и часто ходил спать в сарай, на сеновал, где разложены были старые одеяла на снопах овсяной соломы. Мама Тася его простила, она ведь такая красавица! А красавицы не бывают злыми. Тася простила Васю и часто относила на сеновал чистые простыни, воду и хлеб.

* * *

Зосечка поздоровалась уже с десятой или сотой киевской красавицей. Красавицы тоже весело здоровались с маленькой круглолицей рыжеволосой девочкой, которая, так старательно выговаривая все звуки, здоровалась с ними.

Добровские шли в универмаг купить Тасе пальто и Васе отрез на костюм. Купить фабричный костюм в послевоенном Киеве было очень накладно, поэтому особым шиком было заказать у топоровского мастера костюм из синего габардина, что продавался в универмаге на Крещатике…

Зосечка уже устала. Она шла к этому «У» уже очень долго, ведь путешествие было длинным — сначала в кабине машины, потом — ещё на машине, потом пешком. Долго оказалось к этому «У». Зосечка шла, держа маму Тасю и папу Васю за руки, уже не подпрыгивая, но всё ещё высматривая красивых тёть в толпе.

Вдруг что-то зацепило её взгляд. Таточка глянула вверх, её зелёные с