том, что одно время они с Ольгой общались и даже он имел доступ в семейство…»

Мои мысли снова бесцеремонно прервали, на этот раз Нина.

Она немедленно завопила в трубку:

– Таня! Вознесенского грохнули!

«Да пошла ты знаешь куда?» – так и хотела ответить я. Но сдержалась, вспомнив о воспитании и профессиональном долге.

– Ну-ну, не сгущай. Жив, может, даже и здоров. Не исключено, что ему на пользу же и пойдет…

– Ты что, не понимаешь?! – продолжала паниковать она. – Значит, он начинает свидетелей убивать!

В трубке послышались рыдания и сетования.

«Вот корова-то».

– Да что ты-то разволновалась? – недовольно спросила я. – Тебе-то что, ты же ничего не видела, не слышала… или ты мне что-то позабыла сказать, а, Нина?

В трубке на мгновение стихло вообще все. Потом Нина заговорила снова, понизив голос до шепота:

– Ничего я не позабыла. Но если он начал вообще всех убирать… а я даже не знаю, кто это! Деткам-то что, детки по своим норам разбежались и все вместе кучкуются, а мне-то каково? Таня, это же вы меня подставили! «Всего-то пальчиком указать!» – передразнила она. – Ага, пальчиком! Вот сейчас этот пальчик мне вгонят в одно место! А виноваты вы будете, ясно?

Я аж поперхнулась. Ну тетка. Ну талант. И ни грамма же совести!

– Ладно, захлопнись, – посоветовала я, – все, все тебя пожалели и готовы спасать. Ты где?

– На Марата.

– Что ты там делаешь? – насторожилась я.

– Ремонт, – недоуменно ответила она, – я же тут околачиваюсь.

– Все, поняла. Никуда не выходи, никому не открывай. Скоро прибуду.

…После того как со стен были ободран черно-красный колер, драпировки и пауки, в особняке на Марата стало куда светлее и веселее. Было заметно, что этим Нина занималась с куда большим вдохновением. По всему коридору горел яркий свет, из динамиков звучал – ни много ни мало – Вольфганг Амадей Моцарт.

Сама она – перемазанная, в ковбойке и каких-то штанишках, в окружении батарей банок и баночек, пластиковых емкостей, воронок из отрезанных бутылок и прочих атрибутов ремонта – тоже выглядела превесело, если бы не размазывала грязными кулачками чистые детские слезы.

– Не знаю, что и думать, куда бежать! Алик в реанимации, Ирина в больнице…

– Ты откуда знаешь про Ирину?

– Матвей сказал. – Да, нашлась она быстро и даже телефоном помахала для пущего веса своих слов.

– Ах, Матвей, – повторила я, взяла телефон и, повертев в руках, отложила в сторонку, на подоконник.

– Теперь что же? Майка с Рамзаном, Матвея поди тронь, это что же, я крайняя? Таня!

– Что?

– Что делать-то мне?

Я послушно подумала и ответила:

– Ну… ремонт.

Нина захлопала глазами:

– Что-что?

– Ремонт, говорю, – повторила я, – ремонт. Вот что сейчас делаешь, то и делай. Или ты на что рассчитывала, что я тебе квартирку снова предоставлю, для конфиденциальных свиданий? Или, может, оплачу телохранителя? Не, голуба моя, ты и так мне наплела выше крыши, лапшу с ушей складировать некуда.

Нина стала ярко-красной, потом начала белеть-белеть, затем вдруг до зелени побледнела.

– Прекрати, – попросила я от всего сердца, – меня сейчас вырвет. Расскажи лучше, чей замысел изначально-то был, про Ольгу.

– Да что ты, какой замысел?

– Ой, все, – отмахнулась я, – милая моя, ну хорош уже. Не оскорбляй, прошу, мой разум, а то я тебя сейчас огорчу просто до безобразия. Физически то есть.

Нина продолжала держать паузу, я чуть ли не воочию наблюдала то, что называют мозговым штурмом. Только происходил он в голове одного-единственного человека, и мне очень хотелось верить, что хотя бы одна из составляющих этого «штурма» все-таки была совестью. Придавленной, но не до конца.

– Ну так что, говорить-то будем? – ласково подбодрила я. Что с ней, в самом деле, миндальничать? – Зачем дорогую подруженьку Олю убили с дружком своим…

Я сделала паузу, частично для того, чтобы соблюсти драматургию, а более потому, что мне трудно было это имя произнести:

– Романом Эдгаровичем? Который Озолиньш.

Нинины прозрачные глазки аж полыхнули алым – вот уж не думала, что можно такое видеть. Однако она немедленно взяла себя в руки – и их же уронила, а потом еще и заламывать начала, выкрикивая: «Откуда!», «Погоди!», «Вранье!», «Я ее не убивала!», «Она же…»

– Да понимаю, понимаю, друг и все такое. Так ведь и Роме она не чужой человек, Ниночка!

Я помахала у нее перед носом серебряной пулькой.

– Ну что, господа оборотни? Есть на вас мегадевайс? А ты, глупенькая, мне прокидывала, что Оля тебе пульку не хотела показывать… погоди, погоди. Ты небось так решила: пусть эта вот побегает-посуетится, пульку-то найдет – а мы и воспользуемся? Так?

Ох! Наверное, ее беременную маму водопад напугал аль кран с водой. И сползла-то по стеночке, и личико ручками закрывает, а меж пальцев-то так и льет, так и льет!

Я терпеливо подождала, но, увидев, что никак Ниночка не собирается перекрывать влагу, решила начать изложение. В конце концов, если что не так, она поправит.

– Ну, допустим, так. Славный парень, чудом сбежавший из гордой морской державы, где его хотели упрятать за решетку, знакомится… ну, скажем, в поезде с милой барышней, которая тоже, как ни крути, пострадала от бездушия Запада. Парень-то славный, но денег-то в обрез! Оленька-то небось только на автобусный билет Амстердам – Питер и расщедрилась, а там как кривая вывезет? Ну вот и решила Нина по-легкому баблеца срубить, благо парень и прикинут хорошо, и щедрый – ну и зашибись. Изящные манипуляции пальчиками – и будьте-нате! Юноша отвалился. Правда, чуть дуба не врезал, но, между нами, туда ему и дорога.

Нина молчала, по-прежнему сидя на полу и прикрываясь руками, но всхлипывать перестала. Телефон ее на подоконнике вибрировал и подпрыгивал, но я не обращала на него внимания. Пусть себе.

– Потом, когда за жабры-то тебя взяли, пришлось активно мириться – и надо же, как удачно! – парень-то сговорчивый оказался да незлопамятный. К тому же вроде как и с женой ему ну совершенно никакого