тот день, когда спросила Бога, куда ей пойти, чтобы дать своему сыну мир. И пусть она не переправлялась через реку вброд и не переходила горы, она все же делала то, что делали многие пионеры до нее, – безрассудно, с любопытством шла в неизведанное в надежде найти что-нибудь немного лучше. И, как и они, она страдала и выстояла, возможно, в равной степени. Когда бы я ни смотрела на нее, потерпевшую кораблекрушение и выброшенную на остров моей королевской кровати, мне было трудно закрыть глаза на страдания. Трудно не провести инвентаризацию всего, что мама потеряла – родную страну, мужа, сына. Убытки только накапливались. Мне было тяжело видеть ее, слышать ее прерывистое дыхание и думать о том, как она выстояла, но да, она смогла. Даже лежание в постели было свидетельством ее настойчивости, того, что она осталась жить, даже когда не очень того хотела. Раньше я считала, что Бог никогда не дает нам больше, чем мы можем выдержать, но потом мой брат умер, и мы с матерью остались наедине с огромным горем; оно раздавило нас.

Мне потребовалось много лет, чтобы понять: жить в этом мире тяжело. Я не имею в виду механику жизни, потому что у большинства из нас сердца будут биться, легкие – поглощать кислород, а мы вообще ничего не будем для этого делать. Для большинства из нас физически и механически умереть труднее, чем жить. Но все же мы пытаемся умереть. Мы слишком быстро едем по извилистым дорогам, занимаемся незащищенным сексом с незнакомцами, пьем, употребляем наркотики. Мы стараемся выжать из своей жизни немного больше. Это естественно. Но жить в этом мире каждый день, когда нам дают все больше и больше испытаний, поскольку меняется природа того, «с чем мы можем справиться», и наши методы того, как мы с этим справляемся, – само по себе чудо.

Глава 51

Кэтрин спросила, может ли она приехать.

– Не надо представлять меня или как-то суетиться. Я просто заскочу на чашку кофе и уйду. Что скажешь?

Я упиралась. Я узнавала в себе старую привычку, потребность самой поправить психическое здоровье моей матери, как будто все, что ей нужно, чтобы выздороветь, – это я с клеевым пистолетом, я с ганской кулинарной книгой и высоким стаканом воды, я с куском песочного коржа. Это не сработало тогда и не работало сейчас. В какой-то момент мне пришлось сдаться, принять помощь.

Я прибралась в доме до прихода Кэтрин. У нас не было грязно, но от старых привычек трудно избавиться. Она пришла с букетом цветов и тарелкой шоколадного печенья. Я обняла ее, пригласила сесть за мой маленький обеденный стол и поставила кофейник.

– Не могу поверить, что не была здесь раньше, – сказала Кэтрин, оглядываясь по сторонам.

Я жила тут почти четыре года, но с виду и не скажешь. Я прожила свою жизнь как женщина, которая привыкла уходить в любой момент. Реймонд называл мою квартиру «центром по защите свидетелей». Ни фотографий семьи, ни вообще каких-либо фотографий. Мы всегда ходили к нему домой.

– На самом деле ко мне нечасто ходят гости, – призналась я. Я отыскала пару кружек и наполнила их. Села напротив Кэтрин, обхватив кружку и грея руки.

Подруга смотрела на меня. Ожидала, что я заговорю, что я каким-то образом возьму на себя инициативу. Я хотела напомнить ей, что не я все затеяла.

– Она там, – прошептала я, указывая на спальню.

– Хорошо, не будем ее беспокоить, – согласилась Кэтрин. – Как поживаешь?

Я хотела плакать, но не плакала. Я унаследовала эту черту от матери. Я стала своей матерью во многих отношениях, и было трудно думать о себе как о личности, отличной от нее, трудно было видеть дверь моей спальни и не вообразить, что однажды я окажусь по ту сторону. Буду лежать в постели, только одна, без ребенка, который бы обо мне заботился. Половое созревание стало таким шоком. Раньше я выглядела как никто, то есть выглядела как я сама, но стала похожей на мать, мое тело росло под форму, оставленную ее телом. Я хотела плакать, но не могла, не хотела плакать. Как и мама, я хранила все свои слезы в запертом ящике. Мать открыла свой только в тот день, когда Нана умер, и вскоре после этого снова заперла его. Мышиная стычка открыла мой, но я пыталась его закрыть.

Я кивнула Кэтрин.

– Все в порядке, – сказала я, а затем сменила тему: – Я когда-нибудь говорила, что в юности вела дневник? Я читаю его с тех пор, как приехала мама, и снова пишу.

– Что именно пишешь?

– В основном наблюдения. Вопросы. Историю, как мы здесь оказались. Немного стыдно, но я привыкла обращаться в дневнике к Богу. Я выросла евангелисткой. – Я насмешливо помахала руками, подчеркивая последнее слово, а когда поняла, что делаю, резко опустила ладони.

– Нет, я не знала.

– О да. Так неловко. Я даже шифр придумала.

– А почему тебе неловко? – спросила Кэтрин.

Я невнятно махнула рукой, как бы говоря: «Посмотри на все это. Посмотри на мой мир. Посмотри на порядок и пустоту в этой квартире. Посмотри на мои работы. Разве это не стыдно?»

Кэтрин не поняла жеста, а если и поняла, то не приняла.

– Я считаю, что верить во что-то, во что угодно – это хорошо и важно. Правда.

Она выделила последнюю фразу, потому что я закатила глаза. Меня всегда раздражала фальшивая духовность тех, кто приравнивал веру в Бога к вере, скажем, в странное присутствие в комнате. В колледже я однажды ушла с выступления, на которое меня затащила Энн, потому что поэт все время называл Бога «она», и это желание шокировать слушателя казалось слишком банальным, слишком простым. Оно также шло вразрез с самой основой ортодоксии и веры, которые просят вас подчиняться, принять, что вы верите не в нечто абстрактное, не в дух матери-земли, а в конкретного Бога, как про него написано. «Во что угодно» вообще ничего не значило. Поскольку я больше не могла верить в конкретного Бога, присутствие которого так остро ощущала в детстве, у меня не получалось просто «во что-то поверить». Я не знала, как объяснить это Кэтрин, поэтому просто сидела и смотрела на дверь своей спальни.

– Ты по-прежнему пишешь Богу? – спросила подруга.

Я посмотрела на нее, гадая, в чем подвох. Вспомнила, как сама только что говорила о вере. Когда я училась в колледже, надо мной так насмехались за мою религию, что я начала издеваться над собой. Но в голосе Кэтрин отсутствовала злость; ее глаза были серьезными.

– Я больше не пишу «Дорогой Боже», но в целом да, наверное.

Когда дело доходило