сильнее, и парадная черная юбка с нее спадала. Решили подобрать ее на талии английской булавкой, и Маша долго искала шкатулку для шитья, перевернула весь дом и в конце концов нашла ее там, где обычно лежала аптечка.

– Вечно у твоей матери все лежит где ни попадя, – ворчала бабушка.

Очень долго натягивали колготки, чтобы не зацепить капрон за бабушкины сухие, потрескавшиеся пятки и чтобы не поехала стрелка. Завязывали бант на бабушкиной белой блузке. Потом достали косметичку. Под бабушкиным руководством Маша подвела ее брови карандашом и накрасила губы помадой, правда, немного вышла из берегов и пришлось стирать лишнее салфеткой. Из внутреннего кармана косметички бабушка вынула пару крупных коралловых серег и протянула Маше.

– Это мои любимые, дедушка подарил. Потом твои будут.

Маша бережно просунула сережки бабушке в уши, стараясь не думать, что означало это «потом», и ее удивило, что, хоть бабушкино лицо было скукоженное, как изюм, кожа на мочках ушей у нее была нежная, мягкая и гладкая, почти как у Маши.

Наконец, когда все было готово, бабушка накрылась своей любимой сиреневой шалью с белой каймой. Она попросила Машу развернуть кресло боком к окну и с трудом перебралась в него с кровати.

– Баашка, ты сиди, а я за черешней.

Когда Маша вернулась в комнату, неся в каждой руке по пиале с компотом, за окном пошел снег. Весь день стояла пасмурная, ветреная погода, а теперь стемнело, небо рассеялось, и в чистом вечернем воздухе под светом фонарей кружились крупные, мягкие хлопья.

Бабушка уютно завернулась в свою шаль и смотрела в окно, и лицо ее было светлое и преображенное. Маша вдруг отчетливо поняла, что и бабушка, такая старая и немощная, хочет жить, хочет смотреть на снег, хочет быть нарядной. Это открытие было таким неожиданным и таким глубоким, что у Маши перехватило дыхание. Застыв на месте с компотом в руках, она молча смотрела на бабушку, пытаясь запечатлеть в памяти эту картину: кресло, полуповернутое к окну, сиреневая шерстяная шаль с белой каемкой, а в ней бабушка – как оказалось, очень красивая.

Вскоре начались боли, по ночам бабушка ворочалась и стонала. В девять утра приходила медсестра, делала бабушке укол, и та проваливалась в глубокий счастливый сон, когда у нее ничего не болело. Приходя из школы, Маша кормила бабушку обедом.

Организм почти не принимал пищу, и бабушка ела даже уже не протертый куриный суп, а только бульон. Все мамины подруги теперь покупали куриного мяса столько, сколько давали и сколько получалось найти, и приносили маме, и даже папина тетя Галя несколько раз передавала через папу.

Но вот уже несколько дней курицы нигде не было. Мама металась по магазинам, в поисках был задействован Миша Батон, который, как оказалось, был не маминым любовником, а всего лишь поставлял ей из-под полы мясо, но курицы и у него не было.

– Леначка, дарагая, красавица мая. Ты же знаешь, для тибя все что хочешь: гавядину дастану – вырезку, свинину на костачке, нэжнейшую, но курицы нэт сейчас, ни у нас, ни где в районе – ни нашей нэт, ни американской.

Поэтому, когда, возвращаясь домой, из окна двадцать шестого Маша увидела очередь за куриными ножками, она не поверила своему счастью. Перепутать их было нельзя ни с чем: даже издалека было видно, что эти курицы были вдвое больше советских кур, и цвета они были не синего – это были «ножки Буша».

Маша выскочила на остановке и встала в хвост очереди, даже не вспомнив про лыжи для физкультуры, приставленные к заиндевевшему окну, которые благополучно уехали дальше по двадцать шестому маршруту. Ножки, видимо, выбросили недавно, потому что впереди очередь еще не успели пронумеровать, а сзади она быстро выросла вдвое, значит, был приличный шанс не уйти отсюда с пустыми руками. Правда, Маша переживала, что мама с бабушкой будут волноваться. После школы она поехала на английский, там ее задержали, Маша пыталась позвонить домой и предупредить, что опаздывает, но дома было постоянно занято.

Маша простояла больше получаса и сто раз пожалела, что отказалась утром надеть рейтузы – холод был страшный.

За прилавком стояла широкая хмурая тетка в белом фартуке поверх шубы и перчатках с обрезанными пальцами. Она доставала из коробки ледяную глыбу, ударяла ей со всей мочи о край стола и взвешивала отколовшиеся куски.

– Тебе сколько? – бросила она Маше.

Маша ахнула. О деньгах-то она не подумала. Озябшими пальцами она раскрыла свой красный кошелек: там лежало два мятых рубля и несколько монет.

– Мне для бульона, – неопределенно ответила Маша.

Продавщица шибанула мороженой глыбой об угол стола, и та раскололась на две части. Меньшую из них она бросила на весы, проворно передвинула несколько раз туда-сюда колесики на счетах и подняла глаза.

– Три пятнадцать. – Клуб пара вылетел из ее рта.

– У меня только два рубля и тридцать две копейки, – съежилась Маша. – А можно поменьше кусок?

– А как я тебе его расколю? Или бери, или все – не задерживай. Смотри, сколько народу за тобой.

Маша запаниковала. Она столько уже отстояла в очереди, она опаздывала домой и знала, что ей наверняка влетит от мамы – и все это окажется зазря? А главное – что будет есть бабушка?

– Пожалуйста, можно я завтра оставшиеся деньги принесу?

– А откуда же я знаю, буду я тут завтра или нет. Мы каждый день на разных точках.

– Ну, пожалуйста, у меня умирает бабушка.

Маша услышала эти свои слова как бы со стороны и содрогнулась. Неужели бабушка действительно умирает?

Продавщица пожала плечами.

– Тут у всех у нас – у кого бабушка, у кого дедушка, у кого еще кто. Все, иди, не задерживай.

Сзади кто-то аккуратно взял Машу за плечи. Она обернулась. Перед ней стоял пожилой мужчина в пыжиковой шапке. Он показался Маше знакомым.

– Я заплачу, – сказал он. – Сколько не хватает?

– Восемьдесят копеек, – недовольно бросила продавщица. Ей хотелось поскорее сбыть эту шмакодявку с рук.

Мужчина достал кошелек, отсчитал мелочь, и продавщица, так уж и быть, завернула ледяную глыбу в кусок серой оберточной бумаги и молча ткнула покупкой в Машу.

– Спаси-и-и-ибо! – прокричала Маша дедушке уже на бегу.

Он еле улыбнулся промерзшим лицом, и в этот момент Машу осенило, где она видела этого старичка раньше. Это был дедушка Аси Авербах из больницы, тот, который приходил к ним каждый день, читал всей палате Киплинга и кормил Асю супом из старой серебряной ложки. Но на то, чтобы подойти к нему и представиться, сейчас не