прихожей, сжимая в руках какой-нибудь хилый букет гвоздичек и коробку конфет, и сюсюкали с Машей, как будто ей четыре года, долго не задерживались. Те, которые были смелее, веселее и наглее, оставались на подольше.

Еще Маша уловила интересную закономерность. Чем дольше мама наводила лоск в ванной, чистя свои огненные перышки, словно жар-птица, – сушила волосы феном, наносила косметику, то и дело выкрикивая из-за закрытой двери: «Я сейчас!», «Я быстро!», «Еще чуть-чуть!», пока ухажер несмело блеял в ответ, что после третьего звонка в зал не пускают и что, Леночка, наверное, придется пропустить все первое отделение, тем меньше шансов было у Иван Царевича. Но если мама действительно спешила на свидание, так что не успевала ни накраситься, ни принарядиться, только щедро прыснуться духами с запахом рижской сирени, тогда Ивану Царевичу могла перепасть пара золотых перышек.

Меньше всего повезло дяде Игорю. Когда он появился на пороге, сжимая в руке билеты на какой-то концерт, мама только встала под душ, и было ясно, что они опоздают. Маша предложила дяде Игорю пройти на кухню, но он смущенно отказался и зачем-то разулся. Он стоял в прихожей с глупой улыбкой, в дубленке и красном мохеровом шарфе, в луже талого снега, которая натекла с его сапог. Переминаясь с ноги на ногу в промокших носках, дядя Игорь принялся задавать Маше дежурные вопросы о том, в каком она классе, занимается ли музыкой или, может, ходит в изостудию, и кем хочет стать, когда вырастет. У него был такой дурацкий вид, что Маше стало его жалко.

– Дядя Игорь, хотите совет? Уходите, у вас ничего не получится.

Маше, конечно, влетело по первое число, но в своем прогнозе она оказалась права – больше дядя Игорь у них не появлялся.

Больше всех Маше по душе пришелся Штефан – красивый, высокий, чем-то похожий на того певца по телевизору, только с короткой стрижкой. Он был обходительный и заботливый, и сначала Маша отнесла было его к первой категории, но вскоре поменяла свое мнение – выделила в его отдельную, третью группу.

Что особенно поразило Машу – Штефан готовил. Ни папа, ни дедушка, ни кто из известных Маше мужчин за плитой ни разу замечен не был, а Штефан готовил много и вкусно. Он делал сложносочиненные блюда, для которых дефицитные ингредиенты доставал в «Березке», и однажды даже испек торт из разноцветных коржей, проложенных кремом, а сверху залитый желе, в котором застыли половинки консервированных персиков. Еще он баловал Машу жвачкой, а маму – швейцарским шоколадом «Тоблерон».

По-русски Штефан говорил с трогательным немецким акцентом. «Я очшень тебья прошу, иди зпать», – умолял Штефан, пытаясь загнать Машу вечером в кровать, когда мама уже давно сдалась на этом поприще. Маша хихикала, но шла.

Штефан пробыл с ними почти полгода, под конец он жил у них постоянно, только изредка заезжая к себе в общежитие, чтобы сменить зимнее пальто на весенний плащ. Подошла к концу его аспирантура, он защитил диссертацию, сердечно попрощался с ними обеими, подарил Маше на прощание куклу Барби – мало того что настоящую, американскую, так еще и новую модель, с гнущимися ногами, таких не было ни у кого, – и отбыл на родину, которой к тому времени, впрочем, уже не существовало. А на место Штефана приехала бабушка, правда, в отличие от Штефана, поселилась она в Машиной комнате.

Маша пришла из школы в отвратительном настроении. Вот уже два месяца продолжался ее поединок с Раисой Григорьевной, и пока что выигрывала не Маша.

В новой школе было хорошо все, кроме учительницы. В ее классе оказалось двое ребят, знакомых по детскому саду, – хилый Абрикосик и фантазер Гриша Школьник с волшебным деревом. Английский, для которого здесь был специальный лингафонный кабинет, Маше очень нравился, и учительница – добрая и красивая, с голубыми тенями на веках – не переставала Машу хвалить. Но Раиса была настоящей фурией. Несколько раз в неделю Маша оказывалась поставленной в угол и от нечего делать расковыряла в стене заколкой такую дырку, что еще чуть-чуть – и можно было бы пообщаться с Севой Большаковым из «А» класса, который отбывал такое же наказание через стену. Вот и сегодня мало того что Маша отстояла в углу все природоведение, так еще пришла домой с очередной эпитафией в дневнике: «Дерзила учителю. Била одноклассника. Примите меры».

Маша переоделась и поплелась на кухню готовить обед. Себе она разогревала котлеты, а для бабушки был куриный суп – истощенный организм воспринимал его лучше всего. За бабушкой следом притопала Изаура и стала виться вокруг Машиных ног.

– Почему такая смурная?

Маша порылась в портфеле и положила перед бабушкой раскрытый дневник.

– Он обзывался, я его по ногам пнула.

– Нехорошо ты сделала, – покачала головой бабушка.

Маша закатила глаза – нравоучительных лекций ей хватало от мамы. Но бабушка имела в виду совсем иное.

– Бить надо сразу в нос, меня твой дедушка научил. Пойдет кровь, человек будет дезориентирован. Но я в детстве тоже этого не знала, поэтому – как и ты – дралась, как умела.

– Бабушка, а ты что – тоже была хулиганка? – воскликнула Маша.

– Ничего себе – тоже! Я была похлеще и тебя, и мамы.

– Ну расскажи, расскажи!

И, прихлебывая куриный суп, бабушка принялась рассказывать о том, как в детстве съела на спор майского жука – живого, и самое неприятное было, что его дрыгающиеся лапки щекотали во рту, – как в школе начала курить, чтобы казаться взрослей для старшеклассника, в которого была влюблена, и как потом в институте, в эвакуации, в один день раз и навсегда бросила курить – когда встретила дедушку.

– Бабушка, а кроме дедушки у тебя были ухажеры?

– Были, – кокетливо ответила бабушка.

– А сколько? Много? Больше, чем у мамы?

Бабушка лукаво усмехнулась.

– У меня талия была вот такая, – бабушка собрала указательный и большой пальцы в маленький кружок, – и волосы были такие густые, что в парикмахерской с меня брали двойную плату. За мной весь институт бегал. А потом дедушка их всех разбросал.

– Как это – разбросал?

– Он боксом занимался.

– И того старшеклассника?

– Его в первую очередь.

Маша задумалась, ковыряя свою пережаренную котлету.

– Баашка, а как ты поняла, что любишь дедушку?

– Ой, очень просто, – махнула рукой бабушка. – У меня было платье из креп-жоржета – такое красивое, синее в крапинку, с белым воротником, мама мне на выпускной сшила. А туфель к нему не было: что ты хочешь – война. Туфли пришлось одолжить у подружки. Так вот с дедушкой