Она ужасно ревновала к нему.

Гордон Крэг принадлежит к числу экстраординарных гениев нашей эпохи, создание, сотворенное, подобно Шелли, из огня и молнии. Он стал вдохновителем целого направления в современном театре. В действительности он никогда не принимал активного участия в практической жизни сцены. Он оставался в стороне, предаваясь мечтам, и его мечты вызвали все то прекрасное, что сегодня существует в современном театре. Без него у нас не было бы ни Рейнгардта, ни Жака Копо, ни Станиславского. Без него мы все еще пребывали бы в старых реалистических декорациях, с каждым листочком, трепещущим на деревьях, с открывающимися и закрывающимися дверями в домах.

Крэг был блестящим спутником. Он принадлежал к числу немногих знакомых мне людей, которые с утра до вечера пребывали в состоянии экзальтации. Уже с первой чашкой утреннего кофе его воображение вспыхивало и начинало сверкать и искриться. Обычная прогулка с ним по улицам походила на прогулку по Фивам по Древнему Египту с верховным жрецом.

Возможно, из-за своей необычайно большой близорукости, а может, и нет, он иногда останавливался, доставал карандаш и блокнот и, глядя на какой-нибудь ужасный образец современной немецкой архитектуры neuer kunst praktisch[92] – многоквартирный дом, принимался объяснять, насколько он прекрасен. Затем лихорадочно начинал делать с него набросок, который в законченном виде напоминал храм Дендеры в Египте.

Он всегда приходил в состояние необузданного волнения при виде встреченных по пути дерева, птицы или ребенка. С ним невозможно было скучать ни минуты. Он всегда пребывал либо в состоянии величайшего подъема, либо, напротив, за подъемом следовало такое настроение, когда небо казалось потемневшим, и его охватывали внезапные мрачные предчувствия. Дыхание медленно покидало тело, и не оставалось ничего, кроме гнетущего мрака.

К несчастью, с течением времени подобные мрачные настроения приходили все чаще и чаще. Почему? Главным образом потому, что всякий раз, когда он говорил: «Моя работа, моя работа», что он часто делал, я мягко возражала: «О да, твоя работа. Замечательно. Ты гений, но, знаешь ли, существует и моя школа».

Его кулак опускался на стол.

– Да, но моя работа!

И я отвечала:

– Безусловно, она очень важна. Твоя работа – художественное оформление, но на первом месте стоит живое существо, поскольку все исходит от души. В первую очередь моя школа, лучезарное человеческое существо, движения которого исполнены совершенной красоты, затем твоя работа – совершенная оправа для этого существа.

Эти споры часто заканчивались мрачным и грозным молчанием. Затем во мне пробуждалась встревоженная женщина.

– О дорогой, я обидела тебя?

А он:

– Обидела? О нет. Все женщины чертовски надоедливые. И ты тоже чертовски надоедаешь мне, когда вмешиваешься в мою работу. Моя работа! Моя работа!!

Он уходил, хлопнув дверью. Только звук захлопывающейся двери пробуждал меня, возвещая об ужасной катастрофе. Я ждала его возвращения, а когда он не возвращался, проводила всю ночь в бурных рыданиях. Вот такая трагедия. Подобные сцены часто повторялись и в конце концов привели к тому, что наша жизнь совершенно утратила гармонию и стала просто невозможной.

Моей судьбой стало вдохновить великую любовь этого гения; и моей же судьбой стала попытка совместить продолжение моей собственной карьеры с его любовью. Невозможное сочетание! После первых нескольких недель неистовой страсти пришло возмездие в виде самой беспощадной битвы между гением Гордона Крэга и вдохновением моего искусства.

– Почему бы тебе не бросить все это? – обычно говорил он. – Неужели тебе нравится ходить по сцене и размахивать руками? Почему бы тебе не остаться дома, чтобы точить мне карандаши?

И все же Гордон Крэг ценил мое искусство, как никто иной. Но его amour propre[93], его ревность художника не позволяла ему признать, что женщина тоже может быть настоящей актрисой.

Моя сестра Элизабет основала при грюнвальдской школе комитет из наиболее известных дам и аристократок Берлина. Узнав о Крэге, они прислали мне длинное письмо, составленное в высокопарных выражениях, высказывающих порицание и утверждающее, что они, представители добропорядочного буржуазного общества, не могут больше покровительствовать школе, руководительница которой имеет столь распутные представления о морали.

По поручению этих дам письмо мне должна была вручить фрау Мендельсон, жена богатого банкира. Когда она вошла с этим ужасным посланием, то как-то нерешительно посмотрела на меня и, внезапно разразившись слезами, бросила письмо на пол и, заключив меня в объятия, рыдая, произнесла:

– Только не думайте, что я подписала это гнусное письмо. Что же касается остальных дам, ничего не поделаешь, они не будут больше покровительствовать школе. Они доверяют только вашей сестре Элизабет.

У Элизабет были собственные убеждения, но она не предавала их огласке, и я поняла, что кредо этих дам заключалось в следующем: все хорошо, если вы все держите в тайне. Эти женщины возбудили во мне такое негодование, что я наняла зал филармонии и прочла специальную лекцию о танце как искусстве освобождения, а закончила ее беседой о праве женщины любить и рожать детей по собственному желанию.

Конечно, мне могут возразить: «Но что будет с детьми?» Что ж, я могу назвать многих выдающихся людей, рожденных вне брака. Это не помешало им добиться славы и богатства. Но, оставляя это в стороне, я спрашивала себя: как может женщина вступить в брак с человеком, который, по ее мнению, настолько низок, что в случае размолвки не станет даже поддерживать собственных детей? Если она считает его таковым, то зачем выходит за него замуж? Я полагаю, что правда и взаимное доверие – первые принципы любви. Во всяком случае, я, как женщина, сама себя обеспечивающая, считаю, что если я приношу в жертву свою силу, здоровье, может быть, даже рискую жизнью ради того, чтобы иметь ребенка, то я не стану этого делать, если в будущем мужчина может