могла столь же великолепно, как прежде, сражаться.

Глава 20

Нашей ближайшей соседкой была Джульетт Мендельсон, жившая в своей роскошной вилле с богатым мужем-банкиром. Она проявляла самый живой интерес к моей школе, несмотря на ренегатство своих буржуазных друзей. Однажды она пригласила нас танцевать перед моим обожаемым идолом, Элеонорой Дузе.

Я представила Дузе Гордона Крэга. Ее сразу же заинтересовали и очаровали его взгляды на театр. После нескольких встреч, вызвавших восторженный взаимный интерес, она пригласила нас приехать во Флоренцию и выразила желание, чтобы Крэг оформил для нее спектакль. Решили, что Гордон Крэг оформит для Элеоноры Дузе во Флоренции пьесу «Росмерсхольм» Ибсена. Все мы – Элеонора Дузе, Крэг, Мэри Кист и я с ребенком – сели в экспресс, идущий во Флоренцию.

В пути я нянчила ребенка, но у меня пропало молоко, так что пришлось прикармливать дочь готовым питанием из бутылочек. Но я была в высшей степени счастлива: два самых дорогих для меня в мире существа встретились; теперь у Крэга будет работа, а Дузе получит декорации, достойные ее гения.

Прибыв во Флоренцию, мы остановились в маленькой гостинице, неподалеку от Гранда, где Элеонора заняла королевские апартаменты.

Начались первые обсуждения, во время которых я играла роль переводчицы, поскольку Крэг не понимал ни по-французски, ни по-итальянски, а Дузе не знала ни слова по-английски. Я оказалась между двух великих гениев, взгляды которых, как это ни странно, с самого начала оказались в полном противоречии друг другу. Я лишь надеялась, что мне удастся удовлетворить обоих. Я этого достигала путем неверной передачи смысла их слов. Надеюсь, та ложь, к которой я прибегла во время перевода, простится мне, поскольку это делалось во имя святой цели. Мне хотелось, чтобы эта великая постановка состоялась, а она никогда не осуществилась бы, если бы я в точности переводила Элеоноре Дузе то, что ей говорил Крэг, и в точности передавала Крэгу распоряжения Дузе.

В первой сцене «Росмерсхольма» Ибсен описывает гостиную как «уютную, обставленную в старинном стиле». Но Крэгу виделся интерьер огромного египетского храма с невероятно высоким потолком, простирающимся в небо, и отступающими в отдалении стенами. От египетского храма декорацию отличало только большое квадратное окно в дальнем конце. По описанию Ибсена, окно выходило на аллею старых деревьев, ведущую во двор. Крэгу же хотелось поместить окно размером десять на двенадцать метров. Из него открывался вид на пылающий пейзаж, в желтых, красных и зеленых тонах, который скорее мог сойти за какую-то марокканскую сцену, чем за старомодный двор.

Элеонора немного смущенно сказала: «Я представляю себе маленькое окошко. Оно не может быть большим».

В ответ на это Крэг прогремел по-английски: «Скажи ей, я не потерплю, чтобы какая-нибудь чертова баба вмешивалась в мою работу!»

Я осторожно перевела его слова Элеоноре следующим образом: «Он говорит, что восхищается вашими суждениями и сделает все, чтобы угодить вам».

Затем, обратившись к Крэгу, я снова дипломатически перевела возражения Дузе: «Элеонора Дузе говорит, что, так как ты величайший гений, она не станет делать никаких указаний по поводу эскизов, но примет их в таком виде, как есть».

Эти разговоры порой продолжались часами. Часто они происходили в то время, когда мне нужно было кормить ребенка, но, тем не менее, я всегда была под рукой, чтобы исполнить роль восстанавливающего мир переводчика. Я часто испытывала сильную боль, если пропускала время кормления, объясняя этим артистам то, чего они не говорили друг другу! Я испытывала огромную усталость, была нездорова. Эти утомительные беседы затянули период моего выздоровления и сделали его мучительным. Но, предвкушая великое художественное событие, которое должно было вскоре состояться, – постановку «Росмерсхольма» с декорациями Крэга, созданными для Элеоноры Дузе, – я чувствовала, что все мои жертвы не окажутся чрезмерными.

Затем Крэг, вооружившись большой кистью и дюжиной огромных горшков с краской, замуровал себя в театре и принялся сам писать декорации, поскольку не мог найти работников-итальянцев, которые понимали бы, что от них требуется. Не смог он найти и подходящего холста, поэтому купил мешковину, чтобы сшить ее. В течение нескольких дней большая группа старых итальянок сидела на сцене, сшивая мешки. Молодые итальянские художники бегали по сцене, пытаясь выполнить распоряжения, отдаваемые Крэгом, в то время как он сам, с длинными разметавшимися волосами, что-то кричал им, окунал кисти в краску, взбирался на лестницы в опасных местах – в общем, проводил в театре весь день и почти всю ночь и не выходил даже для того, чтобы поесть. Если бы я не приносила ему небольшую корзиночку с ленчем, он, наверное, вообще ничего не ел бы.

Он отдал единственный приказ:

– Не пускайте Дузе в театр. Не позвольте ей прийти. Если она придет, я сяду на поезд и уеду.

А между тем Дузе горела желанием увидеть, как идет работа. Моей задачей было удерживать Дузе, не обижая ее, от посещения театра. Я обычно уводила ее на продолжительные прогулки в сады, где прекрасные статуи и изысканные цветы успокаивали ее нервы.

Никогда не забуду Дузе, гуляющую по этим садам. Она не была похожа на обитательницу этого мира, скорее на божественный образ Петрарки или Данте, по какому-то трагическому недоразумению оказавшийся на земле. Все встречные расступались перед ней и смотрели на нас с уважением, но и с любопытством. Дузе не любила, когда на нее обращают чрезмерное внимание. Она выбирала маленькие уединенные тропинки и боковые аллеи, чтобы избежать людских взоров. В отличие от меня она не испытывала любви к бедному человечеству. Она считала большинство людей «сбродом» и обычно так и отзывалась о них.

Но это происходило главным образом из-за ее слишком чувствительной натуры, чем по какой-либо иной причине. Она опасалась, что они ее критикуют. Когда Дузе вступала в личный контакт с людьми, невозможно было найти более симпатичного и доброжелательного человека.