Сделать подобное отречение! Да справедливо ли еще, что у него было желание поступить таким образом, – что он помышлял о подобной лжи и даже придумывал планы к совершению такого низкого поступка? Не далее как утром головка этой молоденькой девушки лежала у его сердца. Он клялся ей, клялся самому себе, что не подаст ни малейшего повода к сомнению в его любви. Он торжественно признавался самому себе, что на радость ли, или на горе, он связан с ней навсегда, и возможно ли допустить, что он уже рассчитывала на отречение от нее? Делая этот поступок, не должен ли он назвать себя негодяем? Впрочем, в сущности он еще не делал этого расчета. Цель его заключалась в том, чтобы избегнуть предмета этого разговора, придумать ответ, которым бы можно было поселить сомнение. Ему не представлялось никакой возможности сказать графине смело, что в этой молве не было ни на волос истины и что мисс Дель для него ничего не значит. Но нельзя ли ему искусно отделаться смехом, даже в присутствии леди Джулии? Помолвленные мужчины делают это часто, почему же бы и ему не последовать их примеру? Ведь многие полагают, что уважение к чувствам любимого предмета не позволяет мужчине открыто говорить о его помолвке. И опять он вспомнил ту свободу, с которой говорили во всем Оллингтоне о его положении, и в первый раз подумал, что семейство Делей, по нескромности своей, было не совсем деликатно. «Я полагаю, они разглашали о моей помолвке, чтобы еще крепче связать меня с Лили, – говорил он про себя, расправляя концы своего галстука. – И как я глупо сделал, что поехал сюда, устроив это дело, мне нужно бы никуда не показываться». Вслед за тем он спустился в гостиную.

Тяжелый камень спал с груди Кросби, когда никто не приступал к обвинению его в преступлении. Он сам до такой степени был углублен в этот предмет, что ожидал нападения при появлении в гостиной. Его встретили без малейшего намека на помолвку. Графиня спокойно пожала ему руку, как будто она виделась с ним не далее вчерашнего дня. Граф, сидевший в кресле, спросил кого-то из гостей довольно громко, кто этот незнакомый ему человек, и потом протянул Кросби два пальца и пробормотал какое-то приветствие. Но Кросби привык к подобным встречам. «Как здоровье ваше, милорд?» – спросил он, поворачивая в то же время лицо свое к кому-то другому, и затем не обращал уже более внимания на хозяина дома. «Совсем не знаю его!» – заметил милорд. Далеко не ровный по своему будущему супружескому союзу, Кросби чувствовал, однако же, что пока еще был равен графу в общественном положении. Вскоре после того Кросби увидел себя в глубине гостиной, в стороне от пожилых гостей, в кругу леди Александрины, мисс Греманс, кузин де Курси и других молодых особ.

– Так здесь у вас и леди Думбелло? – спросил Кросби.

– О, да, милое создание! – сказала леди Маргарита. – Она приехала сюда, и это с ее стороны так любезно.

– Она положительно отказалась от поездки к графине Сент-Бонгэй, – сказала Александрина. – Надеюсь, что вы замечаете, как мы добры к вам, предоставляя вам случай встретиться с ней. Многие просили позволения приехать сюда.

– Чрезвычайно вам признателен, впрочем, по правде сказать, моя признательность более относится до замка Курси и их радушных обитательниц, нежели до леди Думбелло. А муж ее здесь?

– Как же! Он где-то в других комнатах. Вон он стоит подле леди Клэндидлем. Он всегда принимает такую позу перед обедом. Вечером он обыкновенно сидит, сохраняя, однако же, ту же позу.

Кросби видел его при входе в гостиную, как видел всех лиц, находившихся в этой комнате, но ему казалось лучше не показывать вида, что он заметил лорда Думбелло.

– А миледи, вероятно, еще наверху? – спросил он.

– Она обыкновенно является последнею, – отвечала Маргарита.

– Несмотря на то что ее всегда одевают три женщины, – заметила Александрина.

– Зато, когда кончится туалет, как великолепна бывает она! – сказал Кросби.

– Очаровательно великолепна! – с энергией подтвердила Маргарита.

В эту минуту дверь отворилась, и в гостиную вошла леди Думбелло. Моментально все приведены были в движение, даже подагрик старый лорд приподнялся в своем кресле и, с старческой улыбкой, старался казаться любезным и приятным. Графиня выступила вперед с выражением радости, сказала несколько любезных приветствий, на которые виконтесса отвечала просто одной только пленительной улыбкой. Леди Клэндидлем, толстая неповоротливая дама, оставила виконта и присоединилась к группе, собравшейся вокруг леди Думбелло. Барон Погснеф, немецкий дипломат, скрестил руки на груди и сделал низкий поклон. Высокопочтенный Джорж, простоявший четверть часа молча, заметил виконтессе, что воздух в гостиной должен показаться для нее холодным; леди Маргарита и Александрина сказали несколько комплиментов своей милой леди Думбелло, выразив при этом надежду на одно и умоляя о другом, как будто стоявшая перед ними «белая женщина» была самой дорогой подругой их детства.

Действительно, леди Думбелло была «белая женщина», на ней надето было белое платье, убранное белыми кружевами, другими украшениями служили одни только бриллианты. Она была одета великолепно, что, без всякого сомнения, делало честь тем трем артисткам, которые занимались ее туалетом. Лицо леди Думбелло было так же прекрасно, но с каким-то холодным, невыразительным отпечатком красоты. Она шла по комнате плавно, бросая улыбки то на ту, то на другую сторону, но улыбки легкие, и наконец заняла место, показанное ей хозяйкой дома, слово сказала графине и два графу. Более этого она не раскрывала своих губ. Все комплименты она принимала за справедливую дань. Она нисколько не стеснялась, нисколько не конфузилась своего молчания. Она не казалась дурочкой, да и никто не считал ее за дурочку, но взамен восхищения ею она ничего не дарила обществу, кроме своей холодной, черствой красоты, своей гордой осанки и поступи, своего пышного наряда. Мы можем сказать, что она дарила много, потому что общество считало себя в величайшем долгу у нее.

Единственным лицом в гостиной, на которого появление леди Думбелло не произвело особенного впечатления, был ее муж. Впрочем, это происходило не от недостатка в нем энтузиазма. Искра удовольствия сверкнула в глазах его, когда он увидел торжественный вход своей жены. Он чувствовал, что составил партию, вполне соответствующую ему, как великому нобльмену, и что общество не могло упрекнуть его в выборе. А между тем леди Думбелло была ни более ни менее как дочь сельского священника, который не достигнул ранга выше архидиаконского.

– Как удивительно хорошо воспитала ее та женщина! – сказала Маргарите графиня вечером в своем будуаре.

Под словами «та женщина» подразумевалась мистрис Грантли, жена священника и мать леди Думбелло.

Старик граф был очень сердит, потому что этикет повелевал ему вести к столу леди Клэндидлем. Он чуть не оскорбил ее, когда она любезно старалась помочь ему в его старческой нетвердой поступи.

– Какое нелепое обыкновение, – сказал он, – позволять двум таким старикам, как вы и я, помогать друг другу.

– Это относится до вас, милорд, – сказала леди, смеясь. – Я еще могу обойтись без помощи. – Действительно, леди Клэндидлем сказала совершенную истину.