Лицо его было усыпано белыми точками, нарисованными чем-то вроде глины, в вывернутые ноздри вставлена тонкая кость убиенного животного. В ушах тяжелые серьги из меди, такой же, какая пошла на изготовление наконечников их копий. Листообразных, длиной почти в аршин, с заточенными краями. Такими можно не только колоть, но и рубить.

Афанасий поежился, представив себе, как этакое лезвие входит в тело. Однако интересно, где они их берут? Сами выковывают? Не похоже, иначе бы и украшений медных али бронзовых поболе было, и ножей, а ножи-то каменные, в основном. Лишь у некоторых разномастные кинжалы. Большей частью кривые мусульманские, а у одного настоящий итальянский стилет без режущей кромки. Довольно ржавый и не раз правленый. Верно, принадлежал какому-нибудь италийскому капитану, неосмотрительно зашедшему в эти края. А может, и от крестоносцев остался, попал в северную Эфиопию к тамошним купцам, а после и досюда добрался через меновую торговлю.

Тела воинов покрывали многочисленные шрамы. Некоторые – рваные, криво заросшие, явно от когтей хищников или оружия, другие – ровные, будто специально нанесенные. Для красоты. Это ж как надо себя не любить и Бога не почитать, чтоб творение его усовершенствовать хотеть? Да еще таким образом поганым.

Лес поредел, звериная тропа стала шире, превратившись в утоптанную дорожку. Потянуло запахом еды и жилья. Пришли? Афанасий дернулся в путах, особо ни на что не надеясь. Кожаные ремешки были крепки, да и связали их умело.

Теперь вокруг были хижины. Даже скорее навесы – соломенные крыши на деревянных столбах. Плетеные циновки на полу, несколько горшков из обожженной глины да сложенный из камней очаг, вот и все убранство. В хижинах прямо на полу играли дети всех возрастов. Те, что помладше, у матерей в платках привешены за спину. Как только орать начинают, мать их ловко вперед разворачивает и сиськой затыкает. Прилюдно, бесстыдно. А дети насосутся, как клещи, и засыпают до следующего кормления. Те, кто постарше – бегали оравой, мешаясь под ногами у взрослых. Вместо игрушек, свистулек и бит городошных – палки, коими машут бессмысленно. Хотя, может, охотников или воинов изображают. Чему еще тут учиться смолоду?

Женщины лишь изредка награждали их тумаками, чтоб не мешали перетирать плоды или свежевать добытое мужьями мясо. Их коротко стриженые головы гордо держались на лебединых шеях, унизанных бусами. Руки в браслетах порхали споро. Редкие женщины были одеты хотя бы в набедренные повязки из травы, а у многих одежды не наблюдалось вовсе. Обнаженные перси колыхались при каждом движении.

У Афанасия, последний раз возлежавшего с женщиной еще в Бидаре, свело низ живота. Горячая волна крови ударила в голову, туманя взор. Судя по ахам и охам мореходов, им пришлось не слаще. Воины же не обращали на их страдания никакого внимания, равно как и на женские прелести, они-то другого с рождения не зрели.

Покалывая остриями копий в мягкое, они погнали пленников дальше. За навесами начинались строения, более похожие на дома. Со сплетенными из прутьев, кое-где даже со связанными из необструганных палок стенами. И с сложенными из камня печами. Правда, насухо, без раствора. Судя по домам и украшениям – у иных жителей на шеях висели такие гирлянды, что было не очень ясно, как они не гнутся под такой тяжестью, – народ здесь жил побогаче. Впрочем, «одежда» у всех была такой же, как в бедных поселениях: у женщин набедренные повязки из трав, у мужчин – разукрашенные резьбой и птичьим пером деревянные футлярчики для естества. Некоторые были такие длинные, что стукали при ходьбе своих носителей по коленям. Это ж какое оно там быть должно, с завистью подумал купец. Или они, как все иные мужчины, выдают желаемое за действительное?

Чтобы как-то отвлечься от будоражащих естество мыслей, Афанасий принялся разглядывать нехитрый эфиопский быт. Сами местные, похоже, ничего не сеяли, не боронили, а урожай собирали прямо с окрестных деревьев. Одежда по такой погоде нужна была не особо, потому и ремесел почти никаких не развилось. Из оружия – кожаные щиты в рост человека да те самые копья. У иных по одному, у иных по два-три. Но кузниц нет, наверное, покупают у кого-то.

На себе украшений много, что у мужчин, что у женщин, и краски на лице вдоволь, а дома все одинаковые, как грибы в грибнице. Только обереги из перьев над дверьми хоть как-то позволяют отличить один от другого. Колодцев рядом с домами не было. Мыли посуду, пили и мылись прямо в речке на окраине города. Эх, знать бы, где она к океану вытекает. Набрали бы там воды да уже бы в Ормуз шли. Кстати…

У Афанасия вдруг внутри все похолодело – а ну как боцман не дождется, парус поднимет да уйдет? И тут же отлегло. Большая часть команды тут, да и куда он без воды-то денется. Хотя если пойдет вдоль берега, рано или поздно наткнется на устье не этой речки, так другой. А если парус полностью не распускать, да круто к ветру не забирать, так и с третью команды можно с тавой сладить.

Пленников вывели на главную и единственную городскую площадь. В центре ее пирамидой были составлены длинные колья, увешанные букетами и вязанками подсохших фруктов. Каждый из них венчал череп – хищный, с клыками, коровий – с рогами или обычный человеческий. На некоторых кольях – по два и по три черепа, а ниже привязаны отдельные кости и почти цельные костяки, чаще всего ребра с хребтом, добела обглоданные. Людоеды, ужаснулся Афанасий.

Перед пирамидой горел огонь, рядом лежала вязанка хвороста. Наверное, священным был тот огонь. За площадью стоял длинный дом в форме подковы, более похожий на череду прилепленных друг к другу лачуг. Наверное, княжеский дворец? А может, что-то вроде ратуши или и то и другое вместе.

Мореходов подвели к костру и заставили опуститься на землю. Тут же воины свалили отобранное у моряков оружие и сами присели рядом на корточки. К счастью для Афанасия у него отобрали только то, что было на виду, потому книжица и мешочки, и даже нож за голенищем остались при нем.

Тем временем вокруг площади начали собираться деревенские. Сначала прибежали мальчишки. Заверещали, заскакали по границам вытоптанной травы, принимая самые немыслимые позы, гримасничая ровно обезьянцы. Но границу не нарушали даже самые бойкие, видимо, тут с этим было строго. Позже подтянулись мужчины и женщины. Чинно встали чуть поодаль. Все были высокие, стройные и удивительно красивые, особенно в лучах солнца, играющих на их блестящей, словно натертой жиром коже. Одежды на них было совсем чуть.

В свободное пространство между взрослыми и детьми стали медленно вползать старики и старухи. Отсутствие одежды на них не то чтобы смущало купца, скорее отвращало. Высохшие отвислые груди, вздутые животы, морщинистые, в глубоких складках лица. Хорошо, что многие несли над головой зонтики из пальмовых листьев, для защиты от солнца, и почти все присели на корточки, так что видны были только подбородки. Старики же и успокоили не в меру резвых детей тумаками и подзатыльниками. Площадь погрузилась в молчаливое ожидание.

Наконец, циновка, заменявшая во дворце ворота, откинулась. На площадь вышли четыре человека с бадьями, на которые была натянута хорошо выделанная кожа. Разойдясь вправо и влево, они встали по двое, поставили бадьи себе между ног и стали выстукивать по кожаной поверхности замысловатый ритм, притопывая ногами. С визгом подбежали несколько девушек, наверное, самых стройных и красивых в этой деревне. Отклячив в танце крепкие, словно точеные из черного дерева, зады, они стали разбрасывать вокруг яркие лепестки цветов.