— Знаете, Борис Моисеевич, а ведь буквально в тот день, когда Татьяна пропала в последний раз, она успела начать новое, последнее стихотворение. Мне почему-то кажется, что оно именно последнее. Что-то с ней должно было случиться после этого. Хотите, прочитаю?

Гуров вытащил из внутреннего кармана пиджака листок бумаги и стал читать:

Оборванных нитей связать невозможно,

Знакомые лица так трудно забыть.

Во тьму отпуская себя осторожно,

Мне хочется боль как прощенье испить.

Уйду, и останется тень на портьере,

Уйду, и исчезнет мой голос в ночи.

То будешь мурлыкать ты ласковым зверем,

То будешь погасшим огарком свечи.

Я знаю, что кровь по ладоням струится,

Я помню, как ногти вонзались в меня.

Но разве ты можешь со мною сравниться,

Пустая, чужая, больная стерня…