А по весне сбылось предсказание Витольда Ромуальдовича насчет военной службы. Как косой скосило весь молодняк Порхневичей, тут откупиться было никак нельзя. И Василь, и Михась, и сыны обоих Михальчиков, и Крот с Ершом, и Юзик Жабковский, младший брат Моники и сводный Генриха Скиндера, и племянники Ровды — в общем, куча молодого народу собралась на общие проводы. Даже старшего сына Волчуновича, Илью, и то разыскали повесткой в лесу. Армейский грузовик уже стоял перед школой в Гуриновичах, чтобы поутру везти еду для пушек до мест служебного пребывания. Столы накрыли во дворе Донатова дома. Накрыто было богато, Александр Северинович сказал речь, почти совсем похожую на настоящую: служите, хлопцы, нехай везде теперь знают в войсках и вокруг, какие орлы выросли в Порхневичах.

Больше всех, как водится, наугощались те, кто оставался. Сыновья Тараса Анатоль и Зенон, всего лишь на пару месяцев отстававшие по возрасту от брательников, хлестали самогон даже с какой-то отчаянностью — то ли на радостях, то ли с тоски, что не взяты.

Мирон тоже шел, но в пьянке не участвовал, хотя к нему посылали, Витольд велел осторожно предложить помириться, раз теперь совсем новая у них у всех жизнь, — может, и свидеться больше не придется. Отказ. Более того, на мосту, когда гурьба с баяном валила через мост, — не уследили — Михась схлестнулся с Мироном. Кто там на кого налетел, теперь уж не скажешь, только Михась от вражеского кулака полетел в воду и в грузовик его усаживали мокрым.

— Ну, вот и мобилизацию провели, — сказал Александр Северинович, потирая руки.

Витольд Ромуальдович ничего не сказал вслед грузовику и в ответ председателю. Пусть считает все это своей заслугой.

22 июня 1941 года.

Отец Илья вышел со своего хутора подле церкви, как только рассвело. Одет был в старый штопаный подрясник и ватную безрукавку поверх, порядочное облаченье и святые дары нес в ящике на ремне через плечо. Подводы за ним не прислали: Неверы семейство бедное, и отец Иона сказал прибежавшему вчера хлопцу, что придет сам, ладно уж. Но ночное хождение — дело дурное. «А коли уж помрет к утру, плох ведь старик, и вельми, — пусть терпит, — строго сказал священник. — умирать надо сообразно и по правильному порядку».

Делать было нечего, батюшка норовист и капризен, да другого нет. Храм стоял заколоченный, так что старый священник был вроде отставлен от дел и если откликался, то вроде не по обязанности, а по движению неповоротливой своей души.

Вышел отец Иона почему-то в отличном настроении, природа его радовала, и он радовался природе: высокое, чистое небо, аллея панов Суханеков залита светом, быстро поднимающееся солнце меняет картину, и все время в лучшую сторону. Птахи, свойственные этой растительности, чирикают то справа, то слева, то выше, то ниже, как будто продвигаешься сквозь наивное музыкальное произведение. Травы вдоль аллеи переливаются, испаряя росу и ласковые лучи. Ни души, что и радостно, с годами люди стали утомительны отцу Ионе; он и с домашними почти не разговаривал; впрочем, и стряпуха его постоянная, и детишки ее чуяли настроение батюшки и старались его не сердить, оставляли дремать на крылечке летом или в старинном кресле, вывезенном с пожара во Дворце.

Мысль отца Ионы приняла возвышенный и даже вдохновенный настрой — он думал, что соединение духовное с Господним замыслом возможно не только на горах в пустынных местах или в скитах чащобных, но и в таких вот праздничных, обласканных солнцем аллеях, к небесам земным приводящих.

Первое изменение в благостном миропорядке пришло через слух. Среди легких звуковых искр, окружавших его, он выделил, и с неудовольствием, одну тяжкую ноту. Как будто камень кинули в натянутую сеть. А потом еще — и вот уже где-то работает одна непрерывная и, кажется, растущая нота.

В небе, сколько ни присматривайся, одно округлое, само себе удивляющееся облачко — оно не может гудеть.

Но может гудеть вон та точка под ним.

Что это? Отец Иона догадался сразу. В старинные еще времена он чуть ли не первый прибежал на лесную поляну за Сынковичами, когда там приземлился отставший от воздушного пробега самолет капитана Кондакова, сотрудника самого Уточника.

Самолет.

Это нарушало вдохновенную отрешенность мира, но любопытно будет взглянуть. Летело низко.

Отец Иона вышел из строя аллеи, опустив свой ящик на землю, уставился на небо. И почти сразу у него возникло странное чувство, что приближающийся самолет также видит его. И летит прямо сюда, где стоит в росе и улыбается непонятно чему отец Иона.

Да, правда, самолет снижается.

Собирается, что ли, поздороваться? — усмехнулся старик. Но почему-то был польщен: для сердца радостно, что тебя кто-то небесный признал и собирается приветствовать.

Отец Иона снял клобучок, обнажая обросшую длинными пегими прядями голову, дабы и сверху были видны его вежливость и добрая воля.

Звук стал объемным, он шел не только сверху, но и появился внизу впереди. Отец Иона опустил взгляд и увидел, что к нему быстро приближается узкий и очень сильный дождь, капли просто выбивают фонтаны песка из земли.

Понять он ничего не успел, предпринять — тем более, «дождь» пролетел буквально в полуметре, разорвав двумя попаданиями короб с одеянием и святыми дарами.

Оторопь взяла старика и даже не давала повернуться, чтобы глянуть — где он, этот сумасшедший на крыльях.

Неприятный, слишком не свойственный небесной сфере звук авиационного мотора как бы расплющился за спиной на невидимой плоскости, а потом стал снова собираться для сосредоточенного звучания.

Старик обернулся.

Он возвращается!

И сделает сейчас то же самое!

Отец Иона с трудом оторвал взгляд от разрастающейся ноющей точки в небе, поглядел на свое имущество — оно было… не спасти, впору спасаться самому! Надо бежать. Почему-то первой явилась мысль — бежать вправо, в поле, там, в таком широком месте, мелким пулям его не найти, но вторая, быстро сменившая первую, толкнула под деревья. Самолет стал стрелять в тот момент, когда отец Иона рухнул объятиями на шершавый ствол. Очередь прошла со звуком тупого чмоканья где-то в полуметре над его головой.

Старик начал быстро молиться: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного!»

Две мысли суетно клубились, перебивая слова молитвы: «за что?» и «кто это?».

В третий раз «фокке-вульф» зашел перпендикулярно к лесу. И точно попал в тот тополь, за которым рвало от страха старого священника. Особо почему-то ужасала мысль о том, что этому, наверху, точно известно, где находится отставной поп Иона, что он не случайно, а специально послан или сам вызвался, чтобы совершить наказание. За что, Господи?!

Старик после этой небесной охоты на него слег, промаялся три дня в нервном жару, а после пасмурно затих лицом к стене. Почти не ел и не производил звуков, семейство кухарки присматривало за ним, но он казался уже в общем-то отошедшим, хотя пока и не до конца умершим. Какую-то он там свою, размером с крупицу, мысль думает в темном закутке меж пропотевшей подушкой и нечистой стенкой, но что думать, когда с небес грохочет такое!