Вот сейчас она встала с кровати и промелькнула на цыпочках по коридору, выскользнула в сени, а оттуда на улицу — по малой нужде. Витольд Ромуальдович мог по походке определить любого из проживающих в доме, что, впрочем, неудивительно. Гражина все время что-нибудь зацепит, Станислава шлепает подошвами как слониха; интересно — каков на слух его собственный шаг? О своем голосе он догадывался — не такой зычный, как у отца, не раскатистый, голосом он не мог, как Ромуальд Северинович, просто пригнуть человека к земле и выбрал другой путь. Хочешь, чтобы тебя слушали, — начинай говорить негромко, а потом все тише говори и тише, тогда все неизбежно замолчат вокруг и станешь в центре внимания. Правда, есть тонкость: говорить следует только о деле и так, словно нет никаких сомнений по поводу того, что все как следует и заранее обдумано.

Да, обдумывать следует как следует.

Вот тот же Гапан. Уже три дня, как явилась к ним сюда немецкая власть своим подлинным обликом, а он вроде как даже рад. О том, чтобы его заменить, нет и речи. Обер-лейтенант Аллофс на двух мотоциклах с пулеметами. Встали во Дворце, речь идет о какой-то стройке. Какая стройка во время войны?! Ходят слухи — госпиталь, починят купол главного здания и отремонтируют флигели. Хотя чего тут удивительного — вон за Сынковичами они ровняют кочки, проволоку натянули вокруг — будет аэродром. Сивенков, говорят, не отлипает от лейтенанта. Но слухи все обрывочные и невнятные. Жаль, дед Сашка струсил до смерти и сидит в норе у Волчуновича, некого послать на разведку. Дед убежден, что мотоциклы с пулеметами — это на него лично наступление, как на председателя прежней власти. Всем известно: Александр Северинович был свадебным генералом, не больше, но немцы могут просто из-за нежелания разбираться в здешних деталях принять его за настоящего генерала.

Витольд Ромуальдович тихо усмехнулся, ему забавны были ужасы дядьки, но долго заниматься его нелепой фигурой ему было скучно. Он опять стал думать о лейтенанте и его свите. Была в этом мотоциклетном визите одна неясная фигура — а именно ефрейтор-переводчик. Он не покидал пределов Дворца и окружающих хуторов, даже к Гуриновичам не подъезжал, не говоря уж о том, чтобы перемахнуть мост и зайти на двор к Жабковским, но многие голоса утверждали — Скиндер. Генрих Скиндер, сын Арсения Скиндера, забранный еще в тридцать девятом отцом из Порхневичей куда-то на запад. Именно в Германию и забранный. На нормальное обучение и другую жизнь.

Он ли?

По описаниям свидетелей, переводчик ходит уверенно, форма на нем как влитая, пилотка на белой аккуратной стрижке, сапоги — глянец, а главное — повадка! Мальчишка ведь еще, а смотрит солидно, сверху вниз, разговор через губу. Важная птица и очень уверенная в своей значимости.

Витольд Ромуальдович вспоминал младшего Скиндера тех времен, когда они вместе со Станиславой, Мироном и Яниной бегали в школу к Норкевичу и про него говорили, что он сохнет по Янине. Сморчок сморчком, дерганый, худой, белобрысенький, нервный. По ней, удивительное дело, не так уж многие и сохли — понимали разницу, не смели. А этот… Впрочем, все это басни, которые теперь с трудом вспоминаются.

Порхневичи потонули в пересудах.

Жабковские помалкивали, почему-то сразу пришло в голову — надо помалкивать. Монику, которая первая провозгласила у колодца: «Братка приехал!» — заперли дома и объявили дурочкой, хотя кто этого в деревне не знал.

Помимо каких-то своих строительных работ с планшетом, обер-лейтенант Аллофс совершил поступок, который сначала всех поразил, а потом стал очень даже понятен. Явился господин офицер в хату к отцу Ионе, который сидел в исподнем, поставив большие свои ступни в таз с горячей водой, держа в руках чайник с кривым горлышком, собираясь поддать температуры.

— Патер? — поинтересовался лейтенант.

Отец Иона не понял этого немецкого слова. Тогда переводчик, презрительно подергав арийской щекой, перевел:

— Ты поп?

Отец Иона кивнул. Хотел было добавить, насколько он не полностью поп, ввиду старых решений польской власти, но не смог собрать всю эту информацию в одну фразу.

Обер-лейтенант быстро проговорил что-то по-немецки и быстро вышел на улицу, чтобы продышаться от прокисшего аборигенского быта.

Ефрейтор Скиндер снисходительно перевел:

— Можешь продолжать. Великая Германия разрешает тебе отправление культа в прежнем порядке.

После этого господин офицер изволил пошутить. Поднял руку, оттопырил от ладони указательный и большой палец, чтобы было понятно — он изображает самолет. Загудел, кстати, очень похоже на звук работы «фокке-вульфа» в небе и шутливо спикировал на седую голову священника. Отец Иона не шелохнулся, но побледнел. Офицер, довольный достигнутым эффектом, вышел.

Если бы у крестьян не округлялись глаза от страха перед немецким мундиром, они бы, глядя на обер-лейтенанта, увидели перед собой невысокого человечка, явно не кадрового военного, так бы мог выглядеть парикмахер, внезапно облаченный в офицерскую форму. Стек постукивает по голенищу сапога, маленькие очки в очень тонкой золотой оправе, что делало взгляд высокомерным. Герр Аллофс был выпускником архитектурной академии в Гамбурге и в армию угодил не по своей воле. Чувствовал себя скорее передовым представителем высокой немецкой культуры, чем работником националистической идеи — то есть считал, что местное население он имеет все основания презирать, но не считает нужным истреблять.

Но самое интересное при нем — это его переводчик. Деревенские всё шептались: а этот тоненький, строгий, не улыбается, в пилотке — не Скиндер ли он Генрих?

Что-то давно не скрипит входная дверь, и дочка не семенит до койки. Наверно, что-то по хозяйству…

— Янинка, Янинка!

Девушка сидела за конюшней в начале поля, покрытого обындевевшей стерней, и ее бы этот голос должен был смутить. Он и смутил, но больше в ней, подскочившей и отряхивающей с бедер рубаху, было ликования.

Витольд Ромуальдович сел на ложе.

Гражина, не просыпаясь, перестала сопеть, она и во сне готова была к беспрекословному подчинению.

— Сюда, сюда, Янинка!

Мирон стоял в лесу, в том месте, где бор клином входил в участок Витольда Ромуальдовича, отделяя его от участка Тараса. В утреннем воздухе голос распространялся далеко. Только бы собаки не забрехали. Два кобеля вышли из будки, сунули вперед лапы, потягиваясь.

Янина на бегу потрепала их по мохнатым башкам и кинулась как была босиком по колючей морозной ботве к Мирону.

С налету обняла.

Объятие было коротким. Мирон сунул ей в руки тюк с одеждой и велел:

— Одевайся.

Заляпанное свечным воском пальто, растоптанные ботинки женского размера — церковные дары.

Янина, не рассуждая, вообще не издавая ни звука, одевалась.

Витольд Ромуальдович натянул портки, вставил ноги в домашние полуваленки и, набросив на плечи пиджак, вышел на крыльцо.