Откуда Дуремар знал, что Карабас "где-то здесь"? У Болотного Доктора имеются самые разные и неожиданные источники информации. Что касается самого интереса — без хотя бы приблизительной локализации предполагаемого собеседника невозможно установить с ним связь через артефакты (в данном случае Болотник использует "хакамаду"). Технические подробности опустим как несущественные.

ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ. Нас тут спрашивают: почему в финальном диалоге пропали реплики Карабаса? Ну, тут как бы такое дело. Я ведь ничего не сочиняю, а все документы копирую из Хроник Акаши, то есть из вселенских архивов астрального света. Так вот, надо ж было такому случиться, что какой-то мелкий ангел засунул именно эти записи не на своё место, а куда-то в отдел древнерусской литературы, аккурат между перепиской Грозного с Курбским и Голубиной Книгой. Я их насилу нашёл. Так вот, мало того, что запись хранилась не на месте, так у неё ещё оторвался самый хвост, как раз с репликами Карабаса! Уж я его искал, искал. Канули куда-то! Ну что тут поделаешь?

P. S. Вместо реплик Карабаса к астральной записи почему-то прицепился кусочек средневекового трактата учёнейшего доктора Дугласа Адамикуса. В трактате разбирался вопрос, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы, если игла бесконечно острая, но и ангелы могут становиться сколь угодно малыми. Насколько я сумел разобрать средневековую латынь, учёнейший доктор утверждал, что в нашем мире количество таковых равно 42, не больше и не меньше, и что число это определено самим Господом Богом..

DU HAST MICH

— Я люблю тебя, Мальвина, — думаю я.

— Я люблю тебя, Мальвина, — чувствую я.

— Как же люблю я тебя, Мальвина, — задаюсь я вопросом и понимаю: никак. Я люблю Мальвину неописуемо, без понятия. Моя любовь не имеет формы, она — смерть форм, она — зиянье. В котором грохочут громы.

— Я не смею тебя любить, Мальвина, — приходит ко мне чувство, что сильнее меня.

— Ненавижу тебя, Мальвина, ненавижу, — эта истина оттуда же родом, откуда мне светит любовь.

— Ненавижу тебя и люблю, — понимаю я. — Я люблю тебя как свою любовь, а тебя саму — ненавижу.

— Du hast mich, — спросила бы ты. И я бы ничего не ответил.

— Odi et amo… ехсшсюг, — вспоминаю я двустишье Катулла, на которого мне насрать, но которое прекрасно. Оно-то прекрасно, а мне-то не прекрасно. У меня на душе как в Южном Бутово утром в феврале. Хотя с чего бы? В сущности, у меня всё хорошо, кроме того, что плохо. И даже с учётом того, что плохо — со мной ещё не самый чёрный кашемир, а так, полупиздец. Но есть надежда, что будет полным наконец. Если, конечно, айса не подвезут. А его не подвезут, я в этом почему-то уверен.

— Ты не слышишь меня, Мальвина, — понимаю я.

— Ты меня не слышишь, Мальвина, — осознаю я.

— Ты меня не слушаешь, Мальвина, — жалуюсь я так тихо, что сам себя не слышу.

— Яюшки! — говорит Буратина. Я отметаю эту реплику как не вписывающуюся в дискурс. Сейчас Буратина мне не нужен. Даже как пара ушей. Я сейчас ни для чьих ушей не предназначен.

Хотя почему, собственно? Что б нам не поговорить о таком, блядь, дискурсе в таком, блядь, ракурсе? В светлом ужасе разбитого корыта одиночества?

Слушайте, мир и стихии! Это я, Пиэрий Эагрид, известный как Пьеро. Мир ловил меня, но не поймал, особенно позавчера. Я твой, Мальвина. Ты имеешь меня, хотя я тебе не нужен. Я — всего лишь колючка, зацепившаяся за край халатика твоего.

Итак, я Пьеро. Обычно я прекрасен. Но иногда бываю трезв. Вот как сейчас, без малейшей дозы, без единого шарика айса. А трезвый я томлюсь. Иными словами — одинок, грустен, подвержен приступам диареи и меланхолии. В таком состояньи хорошо обонять гвоздики. Нет, не гвоздики, а гвоздику: она пахнет как твои щиколотки.

Кстати, откуда родом гвоздичное дерево, где произрастает оно? Кажется, из Малабара, там произрастает оно. О, как медленно и пленительно в малабарских лесах падает томбелянэже! А лучше бы падал айс. Но айса нет, ияв жопе.

Да, это не очень большая жопа. Но маленькая жопа хуже большой — в ней тесно.

Блядь, я же хотел тебе что-то сказать. Или о тебе? Например, вчера я сочинил элегию, трёхсложный анапест. В целом средний мой уровень, но есть удачные моменты. Например, строка — «ты — души мьей Твер-ская-Ямская». Это о тебе, возлюбленная моя. Ты думаешь, это какая-то бессмысленная хуита? Да я и сам так думаю. Но чувствую — иначе. Это какая-то великая правда, Мальвина, сермяжная, посконная и домотканая правда! Мир её не познал, но от этого она не стала хуже. Например, Тверская-Ямская — зачем она здесь упомянута? А ведь это о тебе. Ты, Мальвина — Тверская-Ямская. Ты — украшенная улица, я иду по тебе, ты обступаешь меня, ты — начало моего пути, ты и конец. Я облечён в тебя, как в солнце.

Солнце моё, а помнишь, как ты зашло по-английски? Теперь я думаю: здороваться ли, когда увижу тебя: ведь мы не попрощались.

— Прощай, Мальвина, — это невозможные слова для меня.

— Прощай, Мальвина, — я этого не скажу никогда.

— Прощай, Мальвина, — говорю я.

НА МОХНАТОЙ СПИНЕ

Буратине было грустно. Во-первых, от голода. Во-вторых, ему хотелось есть. В-третьих, жрать было нечего. И самое главное — желудок был пуст, и новых поступлений не предвиделось.

Виноват был осёл. Сперва он очень уверенно заявил, что они доберутся до базы часов за шесть. Вместо этого он заблудился, устал и выпросил у Пьеро ночёвку. К нему присоединился Буратина, который тоже утомился. К тому же ему нужно было справить большую нужду, а без посторонней помощи он этого не мог — неходячие ноги не позволяли.

Заночевали в большой норе на склоне холма. Вероятно, это была заброшенная лёжка какого-то крупного зверя. Внутри валялись высохшие кости и пованивало помётом мелких грызунов. Зато прямо перед входом была маленькая полянка, а неподалёку — ручей. У ручья валялась посудина из обожжённой глины с отколом на горловине. Но всё-таки это был подарок судьбы.

Пьеро нашёл яму в земле, палкой проковырял к ней воздуховод, а осла подрядил за валежником. Развёл дакотский костёр, установил посудину на трёх камушках и вскипятил воду. Пьеро и Буратина напились кипятка. Осёл поступил проще: надудолился прямо из ручья.

Видимо, вода в ручье была грязной. Ослу прихватило живот — до резей, до колик. Его пронесло. После чего он лёг на брюхо и попросил карты, разложить пасьянс. Пьеро собрался было дать ему профилактических пиздюлей, но именно в этот момент обнаружил у себя в кармане пару шариков айса. Тут же его охватило вдохновение, и он удалился творить.

Вернулся он уже вечером, молчаливый и грустный. Осёл, которому полегчало, предложил партейку в перфоманс, на плевки в глаз. Пьеро неожиданно согласился — и выиграл три партии подряд. Захарканный осёл впал в недоумение, а потом вспомнил бесконечные пьеровские стенания о Мальвине — и решил, что маленький шахид ещё более несчастен в любви, чем он сам. Они потом долго сидели у остывающего костра и изливали друг другу душу.