Буратина во всём этом не участвовал: он заполз в глубину норы, кое-как расчистил себе местечко и так заснул.

Проснулся бамбук от холода. Выползать было трудно: ног он по-прежнему не чувствовал, а руки закоченели конкретно. Пьеро встал раньше и уже вскипятил воду. В которую накидал каких-то сухих листьев. От них вода стала бледно-жёлтой и горчила. Но всё-таки у неё был хоть какой-то вкус.

После этого жалкого завтрака Буратина снова был взгромождён на мохнатую ослиную спину, и они продолжили путь.

Через пару часов тихого хода осёл вроде бы стал узнавать какие-то знакомые места. Потом снова перестал узнавать.

С РАДОСТНЫМ ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЮ

— Не хочу я больше писать и какать, — говорю я, поднимаясь из кустов, отряхиваясь и застёгиваясь.

— Я забьюсь под одеяло и буду плакать, — обещаю я.

— У меня нет лишнего одеяла и лишних слёз, — вспоминаю я.

— Я это всерьёз, — угрожаю я, вот только непонятно кому. Вероятно, себе.

Застёгивая последнюю пуговичку на своём дурацком балахоне, я вспоминаю, что люблю Мальвину. И мне снова становится больно и смешно.

О Мальвина. Я несу свою любовь бережно, как кормящая мать молоко в тугом вымени. А если бы у меня был айс! О, я бы излился, я бы затопил этот мир слезами и стихами, пролитыми елеем на сосцы твои, Мальвина. Груди твои твёрже мрамора.

Я оставил себя и творю без усилия, чтобы прийти к наилучшему — к тебе, Мальвина, к тебе.

О как же я нищ, Мальвина, ведь у меня нет ничего. Ибо мне ничего не нужно, кроме тебя. У меня нет и себя самого, ибо я весь — твой. Всё, что у меня осталось — боль по тебе. Боль моя, не покинь меня! Не покинь! — ибо я состою из тебя, моя боль.

Во рту внезапно гадко. Сплёвываю. Запустил я себя, запустил. Не чистил зубы уже целую вечность. Первый признак депрессии и упадка духа — когда перестаёшь получать удовольствие от ощущения чистых зубов. Это нам говорил в тораборской учебке инструктор по выживанию. Выживалочка была моим любимым предметом, после рукопашки.

Жизнь похожа на печень трески. Разорвать бы её на куски! — прихожу я к выводу, неизбежному, как Мальвина.

Я иду по тропинке и веду осла под уздцы. Попираю ногами землю цвета какао-шуа. Это цвет горячего шоколада, Мальвина. Ты ведь любишь какао, Мальвина. Хотя в твоём исполнении какао обычно приобретает цвет сюрприза дофина.

— Хочу ли я? — спрашиваю я себя и отвечаю: нет, никогда.

— Могу ли я? — спрашиваю я себя и отвечаю: nevermore, это совершенно невозможно.

— Говно ли я? — спрашиваю я себя и отвечаю: нет, но это неважно. Важно, что я спешу к тебе, Мальвина.

— Я скоро буду, Мальвина, — шепчу я.

— Я скоро буду, Мальвина, — повторяю я беззвучно.

— Я скоро буду, Мальвина, — думаю я: без тебя меня нет, а с тобою, при тебе — я облекусь в тебя, в твою тугую оденусь ткань, облекусь в черты твои, обрету власть ферзя. Кажется, я это уже говорил. Я — или кто-то другой, но тоже мудак, типа меня. Впрочем, сие одно-хуйственно.

— До скорого, Мальвина, до скорого, — хочу я сказать и не говорю, потому что Буратина снова говорит «яюшки». Этот сбивает меня с мысли и возвращает к постылой реальности, которую я до конца презираю. Даже больше, чем истину, совесть и честь, я презираю её. И больше, чем жизнь. Чего я не видел в этой жизни? Многого. Я не видел слонов, игуану, варана. Я не видел, чтобы кто-нибудь любил добро больше, чем красоту. Я никогда не видел, как пускаю слюни во сне. И гигантскую черепаху Тортиллу, похожую на огромный чемодан без ручки, откладывающую на серебристый пляж продолговатые яйца при свете полной луны — не видал. Я также никогда не пил пива, лёжа на диване, как это делают нормальные существа. Мне это не нужно. Я сам себе и пиво, и диван.

Иногда мне хочется стать идиотом. Таким радостным, солнечным идиотом, у которого в голове никогда не заходит солнце. Вместо этого я пребываю в гиене огненной, в незримой и мучительной гиене вечной любви. Excrucior.

Что хотел бы я видеть в смертный час? Ну конечно тебя, Мальвина. Твою голову, ручеек виска. Незабудочную голубизну косящего глаза. Упрямое выражение ушей, когда ты поднимала волосы. Ты сильная и злая, Мальвина, но в мыслях своих я представляю тебя тихой, послушной — но только не мне, не мне, а тому, что у тебя внутри. О, если бы ты была настоящей, Мальвина! Тогда бы мы… тогда мы были бы «мы». И олени льнули бы к поясу твоего платья.

А сейчас я где? В пизде. Нет, даже не в ней, а где-то на природе. Кругом деревья. На деревьях птички растут. О, эти птички, от них яички. Кажется, это уже со мной было — яички. Или не было? Значит, будет.

И я тоже буду, буду, ведь я же не манж па сис жур!

НА КУХНЕ

Самое уютное место в доме? Ну конечно же, кухня.

Алла Бедросовна смотрела в окно. Стекло было чисто вымыто, за ним был виден ухоженный цветник и кусочек живой изгороди, окружавшей дом. В окно деликатно стучался оранжевый цветок, ветром колеблемый. Под взглядом Морры он слегка приувял, но лепестки ещё держались.

Налюбовавшись на красоту окультуренной природы, вриогидра перевела взгляд на саму кухоньку. Было видно, как любили её хозяева, как берегли. На белёном потолке не было паутин, на каменном полу — следов жира. Электрическая плита блестела эмалью. В углу сердито побулькивал чугунный котёл с толстым дном, подвешенный к потолку за крюк. Котёл едва заметно раскачивался, бронзовая цепь тихонечко позвякивала. Под котлом болтались провода: он тоже был электрическим.

У самого потолка виднелся леток для бэтменов. Окошечко закрывала промасленная бумага, на ней было нарисовано розовое сердечко. Морра задумалась, почему оно здесь. Скорее всего, решила она, хозяин дома часто бывал в разъездах и писал письма домой. А сердечко нарисовала хозяйка: наверное, оно символизировало весточку от любимого.

Сентиментально вздохнув, вриогидра подошла к котлу, подкрутила ручку реостата. Бульканье притихло. Зато стали слышны стоны из коридора. Там всё никак не мог помереть хозяин, старый бородавочник. Он оказался неожиданно крепким. От пристального взгляда Морры его разбил паралич, но жизнь в нём ещё теплилась. А вот его супруга, молодая водосвинка, умерла сразу. Её безголовое тело висело на тросике, перекинутом через блок, над дыркой кровостока. А голова, разрубленная и освежёванная, разваривалась в котле.

Морре было немного жаль водосвинку и её незадачливого супруга. Но что ж поделать? Ей нужно было что-то есть и где-то отдыхать. Она проделала большой путь, да ещё и в броне.

Шла она не быстро. Если карта не врала и она правильно определила своё местоположение, до тайного аэродрома, где её ждали, было километров шестьдесят. «Доковыляю», — решила Морра.

И это было реально. Дней за семь или восемь она могла дойти до нужного места. Если, конечно, не ошибиться с ориентирами и не попасть в какую-нибудь дорожную неприятность. И, конечно, если Алхаз Булатович не найдёт способа ей как-нибудь нагадить.